Хозяйка тайги - Духова Оксана - Страница 49

– А стоит ли нам ехать, Ниночка? – тихонько спросил Борис.

Она спрятала лицо в ладонях и молча кивнула. Борис нежно вглядывался в нее.

– А я думал, что ты любишь Сибирь?

– Я так говорила, Борюшка, чтобы дух твой укрепить, сил тебе придать. Но то была ложь! Поутру выглядываю из окна и плачу, плачу, плачу. О, Борюшка, уедем поскорее… Вот был бы жив Лобанов, что бы он нам с тобой сказал?

Борис поник головой. Каждый день ходил он к могилке под одинокой березой и украшал ее летом цветами.

– Он бы сказал, беги, мой мальчик, беги, иначе я тебе таких шенкелей отвешу, что быстрее коня полетишь! – Борис глухо застонал. – Поедешь со мной в Ригу, Ниночка?

– И ты еще спрашиваешь… разве это не я с тобой в Нерчинске сейчас живу?

Борис прижался лицом к Ниночкиным волосам, жадно, с наслаждением вдыхая их запах. Запах тайги, запах Сибири. А потом медленно опустился перед нею на колени и заплакал.

Их отъезд стал величайшим событием в жизни Нерчинска. Два дня подряд прощались Борис и Ниночка со своими друзьями. С собой они везли гору писем в мир живых. Ранним утром 1 сентября они пустились под охраной двенадцати казаков в долгий путь на запад. Друзья не вышли провожать их на дорогу, чтобы могли избежать Борис с Ниночкой ужасного спектакля слез, ужимок, рыданий и горестных криков. Они стояли у окон и смотрели вслед уезжавшим на свободу. Просто стояли и смотрели.

Храни вас Господи, Ниночка, Боренька! Храни вас Господи…

У могилы Лобанова Борис велел остановить возок. Они вышли с Ниночкой из повозки, положили у креста букетик поздних полевых цветов и тихо помолились.

– Твое имя будет жить долго, очень долго, батюшка, – прошептал Борис. – Свой первый корабль я назову «Лобанов».

А потом они поехали дальше. Ехали молча. Им осталась на память одна тишина. Бесконечная тишина тайги.

Закат в тот день был кроваво-красным, а они ехали как раз на запад, утопая в этом пламенном великолепии. Вся Сибирь-матушка окрасилась в алые тона – небеса, леса и земля. Борис приобнял Ниночку за плечи.

– Мы все еще можем вернуться, – жарко прошептал он ей на ухо.

Она отрицательно помотала головой и прикрыла глаза руками.

– Тихо, – ее голос дрожал от невыплаканных слез. – Молчи. Прошу тебя, Борюшка, ни слова более! Иначе у меня не достанет сил сказать тебе «нет».

Повозка со скрипом катилась все дальше и дальше, прочь из Сибири. На облучке сидел Мирон Федорович и хриплым голосом напевал какую-то песню.

На новогоднем балу 1832 года Нина Павловна Тугай, урожденная графиня Кошина, склонилась в низком поклоне перед императором российским – прекраснейшая женщина Петербурга, окруженная флером легенд и авантюрных приключений. Тысячи глаз смотрели, не мигая, на Николая I.

Царь чуть наклонился к Ниночке и предложил ей руку.

– Веселитесь вместе с нами, мадам, – громко сказал он, и его голос разнесся по всему залу. – Император российский приветствует сегодня хозяйку тайги. Мадам, первый танец – мой.

Оркестр заиграл полонез. Под руку с государем Ниночка открыла бал. Она танцевала с упоением, сияющая и счастливая. Перед ее глазами плыла не великолепная позолота дворца, а белые снега степей, лесные стражи Сибири, обледенелый частокол Нерчинского рудника.

Девятнадцатого мая Ниночка родила сына. Она назвала его Николенькой, Николаем Борисовичем, в купельку к нему опустила она маленькую иконку – подарок генерала Абдюшева.

Крестины этого ребенка были самым удивительным событием в старой-старой Риге. Ибо состоялись они не в соборе, а на новом корабле, только что спущенном на воду и названным «Лобанов».

Это был самый красивый и мощный корабль во всей торговой армаде Тугаев. Борис умел держать данное им слово. Слово российского офицера.

ГЛАВА 15

Прошло двенадцать лет. Умерла у Ниночки маменька, погиб вместе со своим кораблем Борис. Она вернулась в заброшенное имение Кошиных.

Здесь все также шумели над головой сросшиеся кроны старых дуплистых деревьев в парке, все также неспешно катила свои воды безымянная речонка. И только старый дом совсем обветшал, и обвалилось старое крыльцо, и облупились старые стены.

В дупле старого дуба жили белки, прыгали по его почти оголенным сучьям скворцы.

С грустью и умилением глядела на старое родовое гнездо Кошиных Ниночка. Запустение старого парка, заросшего репейником, бурьяном и крапивой, еще видные кое-где дорожки вместо широких аллей – все навевало печальные мысли об умирании и буйной поросли сорной травы, что так любит селиться на могильных холмиках.

Унылое зрелище поселило в душе Нины Павловны грусть и сожаление о прошедших временах. Все проходит, с грустью думалось ей. И нельзя останавливаться на пути, надо идти вперед, нельзя задерживаться на тех временах, таких счастливых и таких горьких. Запустение овладевало душой, и не было больше тут приюта человеку…

– Возвращайся в Сибирь, доченька, – прозвучал из ниоткуда глуховатый голос.

Ниночка вздрогнула: старец Федор Кузьмич! Это он, это его голос!

– Тайга скучает без своей хозяйки…

«Я вернусь, я действительно вернусь», – подумала Ниночка и счастливо засмеялась.

Слугам она велела заложить новую дорожную кибитку. Верный Мирон сел на козлы, взял в руки вожжи, с крыльца вместе с Николенькой взобралась постаревшая окончательно и такая обрюзгшая няня Катерина Ивановна. Ниночка покачала головой. Она вновь чувствовала себя свободной, способной самостоятельно принимать решения, не испрашивая на то высочайшего позволения.

Да что с ней могут сделать они, правители земные? Сослать в Сибирь? Плевать, Сибирь стала ей родной, и она уже не боялась ее просторов, знала, что лучше этой второй родины у нее нет. Тайга! Ты слышишь, твоя хозяйка возвращается!

Старец Федор Кузьмич вышел из келейки, провел рукой по медовому стволу сосенки. А потом медленно опустился на колени в опавшую хвою.

Стоя на коленях лицом к востоку, словно бы замирал он, и теперь уже не во сне, а наяву являлись к нему голоса его небесных друзей, и уводили с собой в сверкающие выси, и рассказывали, и показывали устройство мира и Вселенной. И словно бы тонкая серебряная нить соединяла этот его путешествующий дух с его грешным телом, стоящим на земле в немом восторге и благоговении, и все утончалась и утончалась эта серебряная нить, потому что все выше и выше восходил он по пути странствований своих.

Чем уединеннее становилась жизнь его в миру, тем более чудесных вещей происходило с душой его. Пока он еще учился осознавать величие и красоту другого мира, учился отличать темные силы от света, борющегося с ними, учился видеть многострадальную кровавую историю России, ставшей ареной битвы этих сил.

О себе он знал уже все – и что веку ему будет восемьдесят шесть лет, и умрет в безвестности и простоте, и долго, еще два столетия, никто и не вспомнит о подвиге затворничества великого Благословенного, и даже на могиле его, на кресте, слова «Великий» и «Благословенный» будут замазаны белой краской.

Впрочем, о себе он и не помышлял. Он ждал. Ждал возвращения хозяйки тайги.

Она добралась до келейки поздно вечером, но в окошке ее все горел свет.

Ниночка выбралась из кибитки. Стоя у двери, она вдруг так взволновалась, что не могла заставить себя постучать. Дверь открылась сама.

– Призрак? Привидение? – с затаенной усмешкой спросил Федор Кузьмич.

– Нет, я живая, – счастливо засмеялась Ниночка.

– Не может быть, – воскликнул старец, подхватил Ниночку, поднял, ткнулся лицом в плечо и замер.

– Федор Кузьмич, здравствуйте же, – заговорила Ниночка. – Я к вам в гости да еще и с дворней…

Она внимательно вгляделась в его близорукие голубые глаза.

– Вернее, не в гости. Я… навсегда приехала.