Синее платье - Дёрри Дорис - Страница 5

– Да, я совсем забыла, Господи, да мне же… ой! Да я же опаздываю! Ну, поправляйтесь…

И вот она снова на улице, от возбуждения ее бросает в жар. «Нет, нет, нет», – твердит она. Слава Богу, он не узнал ее имени.

Вечером Бабетта возвращается с работы, садится у себя на кухне, сидит и вспоминает его кухонный стол.

На ее крошечном балкончике воркуют голуби. В ярости она распахивает балконную дверь и изо всех сил хлопает в ладоши. Птицы лениво убираются прочь. На полу остаются несколько сложенных в кружок веточек. Она сметает их в одну кучку и выкидывает. Голуби присаживаются на водосток и снова воркуют, сидят и ждут, пока хозяйка уйдет в дом, чтобы снова начать вить гнездо у нее на балконе.

Она уходит и закрывает уши ладонями.

Наутро Бабетта не пошла на кладбище: ее новый знакомый, понятное дело, все равно там не показался бы, бегать он ведь пока не в состоянии. Может, позвонить ему, справиться, как там его нога? Нет, не надо. Она не готова. Да и вообще – не надо, никогда больше, нет, нет, нет.

Вместо того она пошла в Английский сад, уже до краев заполненный весной. Там жизнь бурлит, как вода в джакузи, и Бабетту снова тянет на кладбище, к могилам. Дети визжат, влюбленные обнимаются на скамейках, подростки носятся на роликах, уже по пояс голые; открываются пивные на воздухе, птицы воркуют парочками.

Она скрывается от всего этого в туалет парковой пивной. На внутренней стороне двери объявление: «Ищу женщину, с которой можно трахаться 10 раз на дню. Еcли она родит ребенка, готов платить алименты. У меня потрясающий член. Ответ оставьте, пожалуйста, здесь. Мне 33 года. Возраст и внешность женщины не имеют значения. Где и когда?»

Бабетта расплакалась. Плачет она редко, но сейчас разрыдалась так, что легкие свело от боли, разрыдалась прямо здесь, в туалете парковой пивной. Побрела домой. Легла и стала писать письмо Фрицу. Иногда, если она отвлекается от печальных мыслей, он отвечает.

«Фриц, милый, я познакомилась с одним человеком. Против своей воли. Не хочу я ни с кем знакомиться».

«Детка моя, ты же знаешь, мне совсем не хочется, чтобы ты жила такой жизнью».

«Но я же по-другому не могу. Не хочу я ломать всю эту комедию. Все равно потом всему придет конец».

«Дурочка ты, моя. Ведь знаешь же, что дурочка».

«Помоги мне».

«Пойди и закадри его».

«Не могу».

«Я тебя люблю».

«И я тебя люблю».

Каждый день, приходя с работы, Бабетта обнаруживает, что коварные голуби уже свили новое гнездо. Она с криком гонит их ко всем чертям, выбрасывает ветки. И все-таки однажды находит яйцо. Она поддевает его ложкой и спускает в унитаз.

Убирайтесь вы к лешему, крысы вы летучие! Господи, да она же вся трясется от бешенства, с ума сойти, до чего дошло. Голубиный папаша усаживается на вентиляционную трубу, выходящую из стены ее ванной. «Гуль-гуль-гуль», – воркует он прямо у нее над ухом.

– Да чтоб тебя! – кричит Бабетта не своим голосом и что есть сил колотит ложкой по водосточной трубе, пока наконец соседи не требуют прекратить этот грохот.

Лишь спустя несколько недель Бабетта снова появляется на кладбище. Томаса, конечно, нет. Оно и понятн – с больной ногой ему здесь делать нечего, а она будет долго заживать. За время отсутствия Бабетты на могилах распустились мелкие синие цветочки. Может, правду говорят, что мертвые делают кладбищенскую землю плодородной? А может, после смерти человек превращается в маленький синий цветок? Почки набухли на деревьях, того и гляди, взорвутся. Одинокая муха прожужжала мимо.

Бабетта старается обойти скамейки стороной. На первой, что так и лезет ей под ноги, той, где высечено слово «Надежда», – записка, маленькая, с расплывшимися буквами: «Дорогая спасительница в черном. Простите, сегодня не смог доковылять. Давайте завтра? Томас».

Завтра? Это когда, сегодня или завтра? Или он имел в виду вчера? Или две недели назад? «Спасительница в черном», – бормочет Бабетта и прикрывает глаза, обернув лицо к солнцу. М-м-м, приятно-то как – красно-оранжевое тепло греет веки. И она потихоньку оттаивает, как пачка замороженного шпината. Ее острые углы и края размягчаются, тепло пробивается сквозь тугую оболочку внутрь – с трудом, но просачивается. Туда, где давно уже не было тепло и долго еще не будет, это уж точно. И все же Бабетта останавливается перед витриной бутика, а там – синее, как море, платье без рукавов.

Нехотя вылезает она из своего черного кокона. В ярком свете примерочной кабины собственное тело кажется ей очень белым и совсем беззащитным. Холодный, как вода, материал, ниспадая, касается ее кожи. Бабетта смущенно выходит из кабинки. Пол под ногами ледяной, мурашки бегают по голым плечам. Бабетта кажется себе глупой и неуклюжей в летнем платье.

Продавец – судя по всему, голубой – бритый наголо коренастый молодой человек, румяный, как младенец, придирчиво рассматривает Бабетту и восторженно хлопает в ладоши маленькими пухлыми руками.

– Это платье, – восклицает он, – это платье изменит всю вашу жизнь!

Другой продавец – тоже голубой, но не настолько ярко выраженный – стройный привлекательный брюнет, с сомнением поглядывает из-за прилавка. Но Бабетта уже не может отказаться, она не в силах обидеть этого румяного. И выкладывает бешеные деньги за платье, которое, как она надеется, способно превратить ее в другую женщину. Она бы рада измениться, но все же вряд ли сможет стать иной.

«Я купила синее платье. Синее, как море вокруг Бали».

«Ну, перестань!»

«Я тебе в нем понравлюсь».

«Понравишься. Я буду смотреть на тебя и восхищаться».

«Не хочу, чтобы ты видел меня в нем».

«Ладно, не буду».

«Хорошо, теперь я знаю, что ты будешь отворачиваться».

«Ты и вправду думаешь, я могу тебя видеть?»

«Нет. В том-то все и дело».

«Ялюблю тебя».

«Я тебя тоже».

* * *

Альфред вполне серьезно верил в то, что платья меняют жизнь людей, что оболочка определяет бытие.

Умирал он голым. И никто больше не пытался напялить на него эту дурацкую больничную рубаху с завязочками на спине, в которой любой похож на беспомощного младенца.

До самого конца его тело казалось молодым и невредимым. В том-то и был весь ужас – снаружи безупречная, красивая оболочка, а внутри уже все погибло, все разрушено и мертво, только сердце еще бьется.

Сердце у него крепкое, повторяла медсестра. Это означало: долго еще промучается.

Приехали его родители. Мать Альфреда приникла головой к груди Флориана и расплакалась. «Это я виновата, – шептала она ему на ухо, – я, моя дурная наследственность».

Дом, где Альфред некогда жил с родителями, стоял на холме посреди кучки бунгало постройки семидесятых. Оттуда открывался замечательный вид на замок Нойшванштайн1. Последний раз Флориан ездил туда с другом почти десять лет назад: как хохмил Альфред, «познакомиться с тестем и тещей».

– Не трясись, – говорил он, – это самые обычные, среднестатистические люди, и повернуты на том же, на чем и все остальные.

– Не к добру все это, – мрачно бурчал Флориан.

– Да нет, добра-то тут как раз полно – тот же Нойшванштайн во всей красе, – успокаивал Флориана Альфред, заводя машину в гараж. – А вот и королева-мать собственной персоной!

Фрау Брич оказалась жилистой загорелой женщиной, волосы мелированные, лежат свободно, львиной гривой. Она вышла им навстречу босиком, в джинсах и синей с белым мужской полосатой рубашке.

– Ну, заходите же наконец! – нервно крикнула она и распахнула дверцу машины.

С самого начала она стала обращаться к Флориану на «ты» – как будто Альфред просто привез в гости своего одноклассника.

– Давайте быстренько по сигаретке и по бокалу кампари, пока не вернулся папенька. Он не выносит, когда в доме курят, – поведала она Флориану.

1

Замок в Баварских Альпах на юге Германии, построенный по заказу баварского короля Людвига II, великого почитателя романтизма и германской мифологии. Строился в течение семнадцати лет, с 1869 по 1886 год. Здесь и далее – примечания переводчика.