Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 2 - Дюма Александр - Страница 60

– Так его жене суждено стать вдовой, а дети останутся сиротами?

– Погодите, погодите!

Он благоговейно сложил руки.

– Нет, нет, – продолжал он. Лицо его все так и засветилось.

– Нет, его жена и дети горячо молились, и Господь сжалился над ним.

– Так он поправится?

– Да.

– Слышите, господа? – повторил Бальзамо. – Он поправится.

– Спросите у него, через сколько дней, – попросил Марат.

– Через сколько дней?

– Да, вы сказали, что он сам укажет фазы и окончание выздоровления.

– Я с удовольствием его об этом расспрошу.

– Ну так спрашивайте!

– Когда Гавард поправится, как вы думаете? – спросил Бальзамо.

– Выздоровеет он нескоро. Погодите… Месяц, полтора, два. Он поступил сюда пять дней назад, а выйдет через два с половиной месяца.

– Он будет здоров?

– Да.

– Но он не сможет работать, – вмешался Марат, – и, значит, некому будет кормить его жену и детей.

– Господь добр и позаботится о них.

– Как же Господь поможет? – спросил Марат. – Раз уж я сегодня узнал столько необыкновенного, мне бы хотелось услышать и об этом.

– Господь послал к нему одного доброго человека. Он пожалел Гаварда и сказал про себя: «Я хочу, чтобы у бедного Гаварда ни в чем не было недостатка».

Присутствовавшие при этой сцене переглянулись, Бальзамо улыбнулся.

– Да, мы и в самом деле являемся свидетелями странных явлений, – проговорил главный хирург, пощупав пульс больного, послушав сердце и потрогав лоб. – Этот человек бредит.

– Выдумаете? – спросил Бальзамо.

Властно взглянув на больного, Бальзамо приказал:

– Проснитесь, Гавард!

Молодой человек с трудом открыл глаза и с изумлением оглядел присутствовавших, которые уже не смотрели на него так грозно.

– Так меня еще не оперировали? – с ужасом спросил он. – Мне сейчас будет больно?

Бальзамо поспешил заговорить. Он боялся, как бы больной не разволновался. Однако напрасно он торопился. Никто не собирался его перебивать: удивление присутствовавших было слишком велико.

– Друг мой, – сказал Бальзамо, – успокойтесь. Господин главный хирург по всем правилам прооперировал вашу ногу. Мне показалось, что вы слабонервный человек: вы потеряли сознание при первом же прикосновении скальпеля.

– Ну и хорошо, – весело отвечал бретонец, – я ничего не почувствовал. Я, наоборот, отдохнул и окреп во сне. Какое счастье, что мне не отрежут ногу!

В ту же минуту несчастный опустил глаза и увидел, что его кровать залита кровью, а нога искалечена.

Он закричал и на сей раз в самом деле потерял сознание.

– Попробуйте теперь расспросить его, – холодно проговорил Бальзамо, обратившись к Марату, – и посмотрите, ответит ли он вам.

Затем он отвел главного хирурга в сторону, и, пока санитары переносили несчастного молодого мужчину в кровать, Бальзамо спросил:

– Вы слышали, о чем рассказывал ваш бедный больной?

– Да, он сказал, что поправится.

– Он сказал еще и другое: Бог сжалится над ним и пошлет пропитание его жене и детям.

– Так что же?

– Он сказал правду. Вот только я хотел бы просить вас быть посредником между вашим больным и Богом. Вот вам брильянт стоимостью около двадцати тысяч ливров. Когда вы убедитесь, что ваш больной здоров, продайте этот камень и передайте ему деньги. А пока, так как душа – как совершенно справедливо утверждал ваш ученик господин Марат – имеет большое влияние на тело, скажите Гаварду, когда он придет в себя, что его будущее и будущее его детей обеспечено.

– А если он не поправится? – спросил хирург, не решаясь взять перстень, который ему предлагал Бальзамо – Он поправится!

– Я должен дать вам расписку.

– Да что вы!

– Я только с этим условием возьму у вас эту драгоценность.

– Поступайте, как вам будет угодно.

– Скажите, пожалуйста, как вас зовут.

– Граф Феникс.

Хирург прошел в соседнюю комнату, а растерянный, подавленный Марат направился к Бальзамо.

Через пять минут хирург возвратился с листком бумаги в руках и вручил его Бальзамо.

Расписка была составлена в следующих выражениях:

«Я получил от его сиятельства графа Феникса брильянт, который, по его утверждению, стоит двадцать тысяч ливров, и обязуюсь передать его господину по имени Гавард в день его выписки из Отель-Дье.

Доктор медицины Гильотен.

15 сентября 1771 года.»

Бальзамо поклонился доктору, взял расписку и вышел вместе с Маратом.

– Вы забыли вашу голову, – заметил Бальзамо, которого развеселила растерянность молодого студента.

– Вы правы, – сказал тот и подобрал свой страшный узелок.

Выйдя на улицу, оба зашагали молча и быстро. Придя на улицу Корделье, они поднялись по крутой лестнице, ведущей в мансарду.

Марат остановился перед комнаткой консьержки, если, конечно, дыра, в которой она проживала, заслуживала того, чтобы называться комнатой, Марат не забыл о пропаже часов; он остановился и позвал Гриветту.

Мальчик лет восьми, худой, тщедушный, слабый, крикнул:

– А мама ушла! Она велела передать вам письмо, когда вы вернетесь.

– Нет, дружок, – отвечал Марат, – скажи ей, чтобы она сама мне его принесла.

– Хорошо, сударь.

Марат и Бальзамо пришли в комнату молодого человека.

– Я вижу, что учитель владеет большими тайнами, – проговорил Марат, указав Бальзамо на стул, а сам уселся на табурете.

– Я просто-напросто раньше других был допущен в святая святых природы.

– Наука лишний раз доказывает всемогущество человека! Как я горжусь тем, что я – человек! – воскликнул Марат.

– Да, верно; вам следовало бы прибавить: «…и врач».

– И еще я горжусь вами, учитель, – продолжал Марат.

– А ведь я только жалкий врачеватель душ, – заметил Бальзамо.

– Не будем об этом говорить! Ведь вы остановили кровь вполне материальным способом.

– А я полагал, что истинная поэзия моего лечения заключается в том, что я не дал больному страдать. Правда, вы меня уверяли, что он сумасшедший.

– Несомненно, в какой-то момент у него наступило помрачение ума.

– А что вы называете помрачением ума? Ведь это не более чем отвлечение души, не так ли?

– Или рассудка, – сказал Марат.

– Оставим эту тему. Слово «душа» очень хорошо выражает то, что я имею в виду. Если именуемая этим вещь найдена, то неважно, как вы ее назовете.

– Вот здесь мы расходимся. Вы утверждаете, что обнаружили вещь и только подбираете ей название; я же придерживаюсь того мнения, что вы еще не нашли ни этой вещи, ни верного для нее наименования.

– Мы еще к этому вернемся. Итак, вы говорили, что безумие – это временное помрачение ума?

– Совершенно справедливо.

– Невольное помрачение?

– Да… Я видел одного сумасшедшего в Бисетре, он бросался на железные решетки с криком: «Повар! Фазаны прекрасные, только неправильно приготовлены».

– Допускаете ли вы, что безумие проходит, как облако, застлавшее на время разум, а потом рассеивается, и снова наступает просветление?

– Этого почти никогда не случается.

– Но вы же сами видели нашего больного в здравом уме после его безумного бреда во сне.

– Да, я видел, но, стало быть, не понял того, что видел. Это какой-то небывалый случай, одна из тех странностей, которые древние евреи называли чудесами.

– Нет, – возразил Бальзамо. – Это чистейшей воды отделение души, полное разъединение материи и духа: материи – неподвижного, состоящего из мельчайших частиц вещества, и души – искры Божьей, заключенной на время в тусклый фонарь в виде человеческого тела; искра эта – дочь Небес – после гибели тела возвращается на Небо.

– Так вы ненадолго вынули у Гаварда душу из тела?

– Да, я ей приказал покинуть недостойное место, в котором она находилась; я извлек ее из бездны страданий, в которой ее удерживала боль. Я отправил ее в свободное странствие. Что оставалось хирургу? Не что иное, как инертная масса, вещество, глина. То есть то, что сделали вы своим скальпелем, отрезая у мертвой женщины вот эту голову, которая у вас в руках.