Сильнее только страсть - Джеймс Роби - Страница 19

– Ну что ж, – со смехом возгласил Брюс, – им есть чем заняться и без нас. Пошли отсюда!

Он поклонился королеве и направился к выходу. Та, пожелав новобрачным счастливой ночи, последовала за ним, и то же сделали все остальные женщины и мужчины. Последний из них плотно закрыл за собой дверь.

Джон Карлейль стоял молча и неподвижно в том виде, в каком его ввели в комнату, пока все не ушли. Только тогда он шагнул к двери, задвинул засов, после чего обернулся и посмотрел на жену.

Та неподвижно лежала, закрывшись до подбородка, и, казалось, чересчур внимательно и изучающе смотрела на него широко открытыми серьезными глазами. В достаточно ярком свете множества свечей она видела, что и раздетый он выглядит таким же огромным, как в одежде. Темно-рыжие волосы спадали на плечи и прикрывали нижнюю часть лица, такого же цвета были они у него на могучей груди, а также на животе и еще ниже. Под ее взглядом он снова ощутил возбуждение, и глаза Джиллианы раскрылись еще шире, наблюдая удивительное незнакомое явление.

– Сейчас я должен буду прикоснуться к тебе, – сказал он, не отходя от дверей. – Мы должны стать мужем и женой.

– Да, я знаю, – отвечала она. – Только хочу признаться вам, что я... что мое тело испорчено.

У него упало сердце: он подумал с удивлением и злостью, что она признается ему в утере невинности. Ну что ж, решил он, даже лучше – он не должен будет беспокоиться, что причинит ей боль, поскольку она уже достаточно опытна.

Но пока он пытался успокоить себя, отрешиться от чувства свирепой ревности и горького разочарования, Джиллиана вдруг откинула одеяло и с трогательной естественностью, поднявшись с постели, отодвинув мешающую ей преграду из собственных волос и не сводя глаз с его лица, показала ему один за другим свои шрамы.

От движения рук ее груди приподнялись и напряглись, откинутые волосы позволили рассмотреть каждый изгиб тела, и вначале он не видел вообще никаких шрамов и рубцов, но потом, заставив себя слегка успокоиться, взглядом опытного воина смог определить причину каждого ранения и чуть ли не силу удара.

Джиллиана не сумела прочесть по его лицу и понять чувства, овладевшие им. Больше всего ее беспокоило, что он может отнестись с презрением к ее отметинам на теле, которыми она дорожила, считая их знаками вечной преданности отцу, его урокам, памяти о нем. Она приготовилась к яростному противодействию, если бы Карлейль позволил себе сказать что-либо насмешливое или уничижительное. Но он только негромко произнес:

– Расскажи мне сама о своих ранениях.

Он понял вдруг, что испытывает даже некую радость при виде ее шрамов, рассказ о которых может помочь ей избавиться от чувства страха, уменьшить напряжение. Шрамы изгнали из его души злую ревность, вернули спокойствие.

Уловив в его голосе подлинный интерес, даже уважение, Джиллиана снова откинулась на подушки и заговорила.

– Я сама виновата, – услышал он ее искреннее признание. – Потому что ошибалась и за ошибки должна была поплатиться. Разве не так?

Его восхитила ее прямота – в ней он увидел доблесть истинного воина.

Она продолжала говорить, а он тем временем подвинул к постели поднос с едой и флягу вина.

– ...Вот этот я получила в одиннадцать лет. – Джиллиана дотронулась до своего плеча. – Питер был тогда выше – меня... вы его видели недавно в лесу... я, помню, сделала неправильный выпад, смотрела на него, а не на клинок...

Карлейль присел рядом с ней на постель, протянул бокал с вином. Он понимал, что происходящее приобретает несколько курьезный характер: супруг сидит и слушает полудетский рассказ, вместо того чтобы схватить новобрачную в объятия, накрыть своим телом, совершить то, чего она так боится, но что, несомненно, вызывает у нее немалый интерес.

Однако он продолжал внимательно слушать, а она, ощущая его внимание, продолжала благодарно рассказывать.

– ...А вот этот, – она коснулась левого бедра, – когда мне исполнилось четырнадцать. Мой другой напарник, он оказался намного сильнее меня, хотя я более быстрая и ловкая... Я тогда только начала биться настоящим большим мечом и еще не привыкла к его весу...

– Вижу, рану прижигали, – сказал Карлейль, наклоняясь к ее ноге и легко проводя пальцем по рубцу.

– Да. Брат Уолдеф, помню, говорил, что если бы еще на дюйм глубже, то ногу не спасти.

Спокойствие, с которым говорила о своих ранах юная красивая девушка, так поразило его, что он почувствовал необходимость сделать большой глоток вина.

Джиллиана тоже немного отпила из своего бокала, глядя в глаза Карлейлю и видя в них теплоту и сочувствие.

– А третья рана? – спросил он.

И снова его палец заскользил по рубцу, туда, ближе к лону, однако его легкие прикосновения почти не ощущались.

– Тоже моя вина... вернее, травы, на которой я поскользнулась и упала прямо на острие меча. Но слава Богу, Питер все же успел выдернуть его из раны, прежде чем...

Она недоговорила: понятно и так, что она находилась между жизнью и смертью.

– Ее тоже прижигали, – сказал Карлейль, продолжая гладить рубец и позволяя себе захватывать ту часть тела, где рубца не было.

Пожалуй, самая необычная форма ласки по отношению к женщине, вдруг подумалось ему, и он чуть не улыбнулся. Дыхание участилось, возбуждение вновь охватывало его: Джиллиана смотрела попеременно то ему в лицо, то на его руку, но оставалась спокойной. Спокойнее, чем прежде.

– Теперь вы расскажите мне о своих ранах, – проговорила она, без опаски касаясь пальцами его изуродованной щеки.

Его пронзила вспышка желания, но он погасил ее, сказав себе, что ждать уже недолго, и, стараясь, чтобы голос не выдал его, рассказал о битве при Стерлинге, когда в него угодила вражеская стрела.

Закончив рассказ и отпив еще вина, он произнес с легкой улыбкой:

– Итак, брат Уолдеф отметил нас обоих каленым железом. – И добавил: – Допей свое вино. Мы уже немало поведали друг другу.

Не отнимая пальцев от его лица, она другой рукой приняла от него бокал и осушила его.

Все годы после смерти Марты он считал, что люди, особенно женщины, стараются не смотреть на его лицо, обезображенное шрамами, а уж о том, чтобы прикоснуться к ним, погладить, вообще не шло речи. А юное создание, которое он поспешил назвать своей женой, поддавшись внезапно охватившей страсти, так спокойно смотрит ему в лицо, с такой естественной легкостью касается его рубцов, что он не может не изумляться, не может не благодарить судьбу за то, что послано ему от ее имени.

Не отнимая одной руки от ее лона, он гладил ее лицо, волосы, касался груди. Джиллиана снова ощутила непонятное возбуждение во всем теле – и там, где к нему прикасались, и внутри.

Потом он отстранился, оставив ее в покое. Она в недоумении посмотрела на него.

– Вытянись на постели, – сказал он.

Она послушалась, с нескрываемым интересом не сводя с него взгляда, и, решив, наверное, что он находится в некотором сомнении, что и как делать дальше, постаралась его успокоить.

– Не знаю, что теперь будет, – сказала она, – но, клянусь, не стану сопротивляться и бороться с вами.

Теперь ему почти не удалось подавить смеха, но он сразу же накрыл ее губы своими, чтобы она не произнесла еще чего-нибудь подобного, а его крупные руки начали настойчиво ласкать ее груди. Он намеревался подольше гладить ее и ласкать, чтобы как следует возбудить, но понял, что сам приближается к тому состоянию, когда промедление может вызвать нежелаемый результат.

В отличие от него, отдающего себе полный отчет в том, что он делает и чувствует, она не понимала, что с ней происходит. Это пугало ее. Вернее, не пугало, а беспокоило. Не означает ли это, что она теряет над собой контроль и беспрекословно поддается, подчиняется ему, чего ей вовсе не хотелось, но было, если говорить правду, так приятно? Она запомнила, как отец учил ее не один раз: настоящий воин никогда никому не должен целиком, душой и телом, подчиняться, иначе он испытает худший род слабости. Так проигрываются битвы...