Избранница - Джеймс Саманта - Страница 48

В голосе Габриэля прозвучала грусть.

Кесси сочувствующе вздохнула. Она вспомнила, что ей удалось подслушать в ту жуткую ночь, когда Габриэль привез ее в Фарли…

— Он женился на ней, — прошептала она, — чтобы Стюарт не испытывал тоски по материнской ласке?

— Совершенно верно. Не думай, что мать или я не любили Стюарта. Но моему детскому умишку не сразу удалось понять такую простую вещь: отца интересовал лишь он. А на меня ему было глубоко наплевать.

У Кесси упало сердце. Наверняка это преувеличение! Ни один отец не станет пренебрегать собственным сыном Хотя… если вспомнить ее собственную мать, то, очевидно, случаются и такие казусы в жизни… Наверное, это вообще в природе человека…

Габриэль горько рассмеялся:

— Я был глупым малышом, жаждавшим отцовской любви. Ведь любил же он Стюарта и никогда не скрывал этого. Но Стюарт был послушным и покладистым. И что бы он ни сделал, все было правильным. Лучше и не придумаешь. Со мной же все обстояло иначе. Что бы я ни сделал, меня либо ругали, либо просто не замечали. Не видели в упор. Малышом я старался встать поближе к Стюарту и молился, чтобы отец заметил меня и улыбнулся так, как всегда улыбался брату. Но мне так и не посчастливилось заслужить его улыбки, не говоря уже об одобрении. Я помню, как однажды он приехал из Лондона и привез в подарок Стюарту пони. Я тогда чуть не разревелся от обиды, потому что мне он ничего не привез… как всегда.

Всегда. В одном-единственном слове — целая история отношений двух людей со всем богатством оттенков. У Кесси болезненно сжалось сердце, потому что она вдруг совершенно ясно представила себе, что пришлось пережить бедняжке Габриэлю.

— Возможно, ты скажешь, что все это ерунда. Но я был малышом и… ревновал, злился на них обоих. Если мне не суждено иметь пони, то и Стюарту он не достанется, — решил я. В ту ночь я прокрался на конюшню и выпустил пони на волю. Он, конечно, убежал. На следующий день один из грумов отыскал его. Он хромал, потому что сломал переднюю ногу. И его пришлось пристрелить. Я никогда еще не видел отца в такой ярости. Как сейчас помню, как он бесновался, — кричал, что я жестокий, жадный и эгоистичный.

Кесси инстинктивно прижала руку к груди. Она и не думала осуждать Габриэля. Боже милостивый, разве его есть за что осуждать? Ей не составило труда вообразить его мальчишкой, молившим о том, чтобы его заметили, услышали, полюбили… Ему пришлось немало пережить, поскольку им открыто пренебрегали, а брату дарили ласку и нежность.

— Но ведь вы были всего лишь ребенком! — воскликнула Кесси. — Если кто и был жесток, так это ваш отец! Иначе его поведение и не назовешь!

— Мой отец не согласился бы с тобой, янки. И все же, несмотря на все эти жизненные уроки, я ни о чем так не мечтал в детстве, как о его одобрении! Но он так никогда и не нашел в себе силы сказать мне доброе, ласковое слово. Я был неприятной обузой, неслухом, шалуном. Мать пыталась смягчить ситуацию, но я же не дурак. Он не любил меня. И никогда не любил ее. Нас терпели по необходимости. Мать тоже была обузой, но она хотя бы ухаживала за Стюартом…

Кесси поежилась. Боже, да ведь это прямо про нее!

— Она вышла за него замуж в надежде, что когда-нибудь он оценит ее и полюбит. Знаешь, как это бывает… И так старалась… Но он был слеп ко всему, кроме Стюарта и памяти о своей несравненной Маргарет…

Он произнес это имя как проклятие.

— Значит, ваша мать любила его?

— Да, но тайно, ведь он не нуждался в ее любви. Мать считала, что я ни о чем не догадываюсь, но только дурак не понял бы, отчего у нее вечная тоска в глазах! Такую боль не скроешь. Отец и ее не баловал знаками внимания. Мне так и не довелось увидеть, чтобы он хоть раз нежно коснулся ее, пошутил с ней, сделал комплимент или проявил какую-то ласку. Он терпел ее лишь ради Стюарта, не больше. Он не из тех, кто попусту растрачивает свои драгоценные ласки.

Сердце Кесси ныло от жалости и сочувствия. Сколько же он пережил, чему стал свидетелем, а ведь был еще совсем ребенком, когда осознал равнодушие отца и к себе, и к матери. Видел, как молча мучается мать. Она вспомнила о портрете, висящем в галерее. Теперь она понимала, откуда такая печаль в глазах Каролины Синклер.

— Но она никогда и слова не сказала против него и мне не позволяла осуждать его. Она была мягкой и сердечной женщиной, очень доброй. И пошла бы ради него на все. По ночам я иногда слышал ее рыдания, но утром она здоровалась со мной, словно в ее жизни все радужно и безоблачно. День за днем, год за годом она продолжала любить его. В конце концов эта безнадежная любовь и сгубила ее…

Кесси нахмурилась. Была в этой фразе какая-то странная недосказанность, но она не решилась переспросить, к тому же он снова заговорил.

— Мой отец разбил ее сердце! — резко бросил Габриэль, — Он своим равнодушием сделал жизнь матери невыносимой… и сломал ее. Если бы дело касалось только меня, то я смог бы выкинуть все это из головы, забыть про его безразличие, про свое безрадостное детство — Бог ему судья. Но я никогда не прощу ему то, что он сотворил с моей матерью. Я уже не наивный мальчик, полный благих порывов, так что и не проси меня о милосердии. Для моей матери у него не нашлось даже жалости, так что и от меня пусть не ждет ничего подобного. Я научился жить без отцовской любви, вырос в такой атмосфере. Мы терпим друг друга — и ладно, большего и не требуй. Он не может расстаться со своими драгоценными воспоминаниями? Ну так и мне есть что вспомнить.

С гордо выпрямленной спиной он вышел в дверь, ведущую в его спальню.

А Кесси так и застыла, не сводя глаз с двери, через которую он вышел. Каким же одиноким и горьким было его детство! Ей стало безумно жаль его, ведь именно поэтому он вырос таким жестким и циничным человеком. Теперь ей не надо гадать, какие демоны искушают его. И все же было невыносимо грустно думать, что отец и сын навсегда останутся врагами, так и не сумеют простить друг друга. Она помолилась, чтобы они нашли в себе силы для прощения. Иначе так никогда и не узнают настоящего счастья. Но особенно не обольщалась на этот счет.

Возможно, уже слишком поздно что-либо менять.

Сон не приходил. Хотя тело и ныло от усталости, мозг Кесси отказывался отрешиться от тревог и дать ей уснуть. Она ворочалась и металась около двух часов, когда вдруг ночную тишь нарушил звон битого стекла. Кесси испуганно дернулась и села в кровати.

Звон донесся из спальни Габриэля.

Соскочив с кровати и быстро набросив на себя халат, Кесси подбежала к двери между их спальнями. Не раздумывая, распахнула ее и вбежала в комнату. Спальня освещалась лампой в углу. Огромное зеркало у стены покрылось паутиной трещин, а толстый обюссонский ковер возле него был усеян мелкими сверкающими осколками. Кесси двинулась к ним словно в трансе.

— Соскучилась? — ядовито поинтересовался Габриэль.

Кесси застыла на месте. Краешком глаза она заметила, что Габриэль приподнялся в кровати и оперся на локоть. Вид его внушал опасения. Кесси так перепугалась, что чуть не убежала к себе. Но сдержалась.

Она облизнула губы. Вся ее поза выражала крайнюю неуверенность, маленькие руки вцепились в полы халата.

— Мне послышался звон стекла. И… я подумала… вы могли пораниться.

— Как видишь, со мной все в порядке. Так что отправляйся спать.

Он свесил ноги с кровати. Рубашка у него была расстегнута и обнажала волосатую грудь. У Кесси мгновенно пересохло во рту, но она не отвела взгляда.

Он, не обращая на нее никакого внимания; прошел к столику, где стоял наполовину опустошенный графин с бренди.

Кесси и сама не помнила, как оказалась рядом с ним. Габриэль продолжал игнорировать ее, но стоило ему наклонить графин, чтобы наполнить свой бокал, как она решительно вцепилась в него.

— Пожалуйста, Габриэль! — взмолилась она. — Вы уже достаточно выпили сегодня.

Он рывком повернулся к ней. Глаза его зажглись гневом:

— Больше чем достаточно, янки. Тут ты права. Есть и другие способы заставить мужчину забыть про свои проблемы. Может, возьмешь на себя роль утешительницы?