Срок приговоренных - Абдуллаев Чингиз Акифович - Страница 60

Странно... Мы работали вместе уже несколько лет, но никогда подолгу не разговаривали. «Здрасьте, до свидания, как дела, принеси, унеси, отдай, передай...» Вот и все наши отношения. Впрочем, ничего странного... Ведь существует некий закон ТКС, как мы его называли. Закон Трудовых Коллективов Спецслужб, первый параграф которого гласил: на такой работе, как у тебя, не бывает друзей, а есть сослуживцы. Под вторым параграфом значилось: не доверяй никому. Параграфом третьим запрещалось впускать в свою личную жизнь сослуживцев. И, наконец, правило четвертое запрещало посвящать в служебные дела своих родных и близких. Таков был незыблемый Закон Трудовых Коллективов Спецслужб, который мы неукоснительно соблюдали.

– Напрасно ты влез в это дело, – уже в который раз говорил мне порядком захмелевший Облонков.

Мы уже распили бутылку и оба находились в том душевном состоянии, когда ненавидят или любят друг друга.

– Я никуда не влезал, – объяснял я своему собеседнику. – Откуда мне было знать, что у вас такие секреты? Я случайно там оказался.

– Не нужно было никому ничего рассказывать. – Облонков попытался ударить кулаком по столу.

– Тише. – Я перехватил его руку. – Разбудишь детей.

– Да, конечно... – сказал он, отворачиваясь. – А Семен Алексеевич, он был очень хорошим человеком...

– Был, – кивнул я. – А вы его убили.

– Иди ты... – огрызнулся Облонков, доставая сигареты. – Да никто его не убивал! Это ты виноват, что так случилось.

– Почему я виноват? Почему я должен был молчать? Если бы ты услышал такой разговор, что бы ты сделал? Остался бы сидеть в туалете? Никому бы ничего не рассказал? А если завтра что-нибудь случится, кто будет за это отвечать?

– Уже случилось! – злился Облонков. – Ничего хуже случиться не может. Ты побежал сплетничать к Семену Алексеевичу, а он, видимо, кому-то рассказал. И сам знаешь, что потом случилось...

– Значит, вы все знали про деньги?

– Конечно, знали. У нас все все знают. Чего ты полез в это дело? Не знал, где работаешь? У нас тысяча секретов может быть – так нужно обязательно бегать, ябедничать?

– Какие секреты? Это же незаконно! Вы вывозите из страны кучу денег.

– Ну и черт с ними. – Он снова попытался ударить кулаком по столу, но я и на сей раз перехватил его руку. – Черт с ними, – повторил он, вставая. – Где-то у нас еще пиво есть, две бутылки.

Облонков прошел в коридор. Долго рылся там в стенном шкафу. Наконец принес две бутылки пива.

– Забыл в холодильник положить, – поморщился он. – Теплое...

– Ничего, – сказал я. – И так сойдет.

Он открыл одну бутылку, вторую. Нет на свете ничего хуже теплого пива. Особенно после водки. Но очень уж пить хотелось.

– Мы давно знали про деньги, – прошептал он, наклоняясь над столом. – Деньги нужны... – он покачнулся, – деньги нужны на избирательную кампанию.

– На какую избирательную кампанию? – Я по-прежнему ничего не понимал.

– У нас избирательная кампания... Поэтому нужны деньги. Так сказать, свободные средства, из независимого источника. А где взять деньги? Сам знаешь, как наши журналисты работают. О любом банковском переводе сразу узнают. Тут же и номер счета опубликуют.

– Ну и что?

– Ничего. Но нельзя, чтобы все знали, какие банки кого поддерживают. Нельзя. Они всегда поддерживают только одну власть – самих себя. И своих людей, которых они ставят в правительство и в Думу...

– Ты мне политэкономию не читай, – перебил я. – При чем тут банки? Почему деньги незаконно вывозите?

– Я же говорю, – проворчал Облонков. – Нужно, чтобы деньги поступали из неконтролируемого источника.

– Швейцария – неконтролируемый источник?

– Нет, – поморщился он, очевидно досадуя на мою тупость. – Там создают какой-нибудь фонд, а потом туда вывозят деньги. Наличными. Находят банкира, готового принять всю сумму и зачислить на счет. Чтобы вернуть деньги в Россию уже от имени этого фонда. На финансирование избирательной кампании. Теперь понял?

Я все понял. Понял, что у Семена Алексеевича не было шанса остаться в живых. Ни малейшего. И я понял, что охота за мной будет вестись по всем правилам. Потому что и мне нельзя оставлять шансов. Ведь речь идет об интересах государства. Хотя при чем тут государство? Когда речь идет об интересах такого множества мерзавцев, моя участь решена. Они не останавливаются ни перед чем, чтобы контролировать ту власть, которая их устраивает. И они не остановятся, пока меня не уберут.

– Кажется, начинаю понимать, – сказал я, снова потянувшись к теплому пиву. – Значит, вывозят наличные, там зачисляют на счет, а потом переводят сюда как помощь неизвестного фонда на избирательную кампанию нужных людей.

– Правильно. – Облонков допил свое пиво и с удивлением обнаружил, что кончилось и оно. Синяк на его лице к тому времени уже превратился в огромное темное пятно. – Чтобы никто не узнал, – прошептал он, наклоняясь ко мне, – они все делают так, чтобы никто ничего не узнал. Знаешь, почему они боятся?

– Догадываюсь, – буркнул я.

– Ни о чем ты не догадываешься. Они не боятся проиграть, это невозможно. Они приговорены к власти. Но главное, чтобы между ними не было никаких разногласий. Если они вместе, никто их не победит. Эта оппозиция – пшик, все для видимости, для Запада. Все давно куплено, все давно поделили. Они не могут проиграть. Они всегда в выигрыше.

Это я себе очень хорошо представлял. Механизм выборов – примерно такое же надувательство, как казино в Лас-Вегасе. У вас есть шансы выиграть плюшевую куклу. Кое у кого даже есть шанс получить тысячу или две тысячи долларов. Но основная масса игроков обречена на проигрыш. Обречена с такой же математической неизбежностью, с какой большинство кандидатов у нас на выборах обречены на избрание. Они приговорены к власти, ты понял?

– Кто убил Семена Алексеевича? – спросил я.

– Откуда я знаю? – Он поморщился. – Я ничего не знаю. Ты побежал к нему сплетничать, а потом он кому-нибудь позвонил. Может, нашему генералу, может, еще кому-то... – Облонков поднял палец, указывая в потолок. – И сам подставился.

– Это я его подставил.

– Ты, – согласился он.

– Наш генерал знает об этой афере?

– Все знают, – развел руками Облонков. – Конечно, он знает. А как же без него? Придет новое руководство – и его в шею. А то и посадят. Найдут что-нибудь и посадят.

– А я ему рапорт написал.

– Ну и дурак, – подытожил Облонков. – Нашел кому писать.

– Значит, ты догадывался о Семене Алексеевиче?

– Конечно, догадывался. Я думал, что это ты его шлепнул. Как его близкий друг. А потом деньги получил, которые у меня в кабинете разбрасывал.

– Ты что? – Я чуть снова его не ударил. – Думал, это я убил?

– Я так думал. – Облонков покачал головой. – Какая гадость! – Он кивнул на пустую бутылку. – А больше ничего нет. Хотя есть. В гостиной, в баре. Там есть коньяк. Подожди.

Он встал, чуть покачнулся и вышел из кухни. Через минуту вернулся с бутылкой какой-то французской гадости. После водки и теплого пива пить еще и французский коньяк – значит издеваться над собственным желудком. Но Облонков все же откупорил бутылку и наполнил коньяком наши пивные стаканы. Затем снова опустился на стул. Мы выпили – я немного, он больше. Он вообще пил больше меня. Очевидно, сказывалось его психологическое состояние. Как бы Облонков ни укорял меня в смерти Семена Алексеевича, он прекрасно понимал, что это его друзья приняли решение убрать нашего начальника отдела. Более того, он прекрасно понимал, что занимается незаконным делом и может получить вместо благодарности пулю в лоб.

Любой человек, совершающий аморальные поступки, понимает, что делает. Если, конечно, он не сумасшедший. Вероятно, человек, придумавший такую вещь, как индульгенция, придумал ее для себя. Ибо осознавал всю мерзость совершаемых им деяний.

– А кто убил моего друга? – спросил я.

– Не знаю, – пожал плечами Облонков. – Меня в такие дела не посвящают. Я когда деньги у тебя увидел, так подумал, что это ты убрал Семена Алексеевича. И специально мне про разговор в туалете рассказываешь, вызываешь меня на откровенность, хочешь проверить меня. Ну, я тут же все и рассказал.