Неприкосновенный запас - Яковлев Юрий Яковлевич - Страница 68

Я покачал головой:

- В Ленэстраде не оказалось танцоров, кто остался жив - на фронте.

- Что же ты делал все эти дни?

- Спасал своих ребятишек.

Капитан удивленно посмотрел на меня.

Тогда я с трудом приподнялся на локте и стал рассказывать:

- До войны я работал во Дворце пионеров балетмейстером. Там у меня были юные танцоры. Сейчас я собрал оставшихся в живых. Может быть, они будут выступать перед ранеными в госпиталях... Мои ребятишки.

- Хорошие танцоры?

- Отличные. Вы даже не представляете себе...

- Вот и привези их в политотдел, - вдруг сказал капитан, - чего мудрить-то.

И пока я, ошеломленный его предложением, ворочался на жестком топчане, капитан ходил по комнате.

- А я тебя вначале за спекулянта принял, - сказал он и тихо засмеялся.

Утром пришла Тамара, и мы со всей нашей командой отправились в класс.

Я открыл дверь ключом и вошел, ступая осторожно, словно класс был заминирован. Паркет сухо похрустывал под ногами. Ребята стояли в дверях, внимательно наблюдая за мной. Брезжил рассвет, и казалось, что в окна были вставлены синие стекла. Зеркала заиндевели и стали матовыми. Я увидел мутное, невнятное отражение человека и не узнал самого себя.

Подошел к роялю. Открыл крышку. Взял несколько аккордов. Прислушался. Звуки долго держались, словно застыли. В классе стоял холод. Почти такой, как на улице.

- Что ж вы не заходите? - сказал я ребятам. - Заходите, заходите.

Ребята вошли как-то робко, неуверенно, словно не узнавали свой класс. Вошли и стали снимать пальто.

- Экзерсис помните?

- Помним.

- Попробуем.

Они подошли к стенке. Взялись за поручень. Встали в позицию.

Я заиграл. И ребята стали делать упражнения. В ватниках, в валенках это получалось неуклюже, да и силенок у ребят было мало.

- Раз, два, три. Женя, прямее корпус. Раз, два, три! Вадик, приседай глубже! Раз, два, три...

Незаметно класс заполнился светом. Зажглись люстры. Засверкали зеркала. Вместо ватников и валенок появились трико и туфли. Звучала музыка. И мой голос звонко командовал:

- Раз, два, три!

Это память перенесла меня в старое, довоенное время. И на меня пахнуло праздником, жизнью, юностью.

И вдруг двери резко распахнулись. Загремели тяжелые шаги. И в класс вошли красноармейцы. Они несли железные койки с сеткой ромбиками. Музыка сразу оборвалась. Огни погасли. В лицо пахнул холод. Подхватив свои пожитки, ребята жались к стене.

А я все еще сидел за роялем, не понимая, что происходит.

Какой-то сержант скомандовал:

- Госпиталь расширяется. Освобождайте помещение.

Я медленно закрыл крышку рояля. За окнами завыли сирены.

Когда мы с ребятами шли обратно, в коридорах было людно. Несли койки и белую госпитальную мебель. Стуча костылями, шли раненые. Звучали команды.

Мы вернулись в тети Валину комнату. Но едва затворили за собой дверь, как где-то очень близко с грохотом разорвался снаряд. На пол со звоном посыпались стекла. Ребята прижались ко мне, как бы ища защиты. И тогда Тамара сказала:

- Разве здесь не фронт?

Ветер рвал на окне занавеску. Вблизи гремели выстрелы. Я внимательно посмотрел на своих ребят и вдруг почувствовал их правоту, признал за ними право принимать решение. И спросил:

- Вы готовы разделить со мной опасности фронта?

- Готовы! - на одном дыхании ответили ребята. И глаза их были полны решимости.

10

Ребята стоят на снегу перед Художественным корпусом, построившись в одну шеренгу.

Я провожу смотр своему войску: гашу в себе чувство нежности и стараюсь напустить на себя как можно больше суровости. Я командую:

- Равняйся! Смирно! По порядку номеров рассчитайся!

- Первый, второй, третий, четвертый, пятый...

Как мало! Словно уже побывали в бою. Был взвод, осталось одно отделение.

- Вопросы есть? - спрашиваю сурово я.

Сережа, как в школе, поднимает руку.

- Нам дадут автоматы?

- У вас на фронте будут другие дела, - отвечаю. - Главное - чтоб хватило сил танцевать.

Войско построено. Костюмы в рюкзаках. Рюкзаки погружены на Сережины водовозные сани.

- Часы не забудьте, - говорит тетя Валя. Серебряная луковица болтается на длинной цепочке.

- Пусть они побудут у вас, - откликается Вадик. - Кончится война заберем.

И почему-то все улыбаются, и тетя Валя тоже.

- Храни вас господь! - шепчет она.

А я командую:

- Напра-во! - Скрипнул снег. - Ша-гом марш!

Не заиграл оркестр. Только метроном - сердце города - отсчитывал шаги моим ребятишкам. Раз-два, левой! Раз-два...

Мы идем по ледяным сугробам Невского. А под снегом - под холодным пеплом - лежат безжизненные трамвайные рельсы. Все забыли о них. А я вспомнил, как они поют, гудят под колесами трамваев, два веселых городских ручейка.

Я наблюдаю за Тамарой.

Ее маленькая головка укутана маминым платком. Платок делает ее взрослой. Она поглощена мыслями о том, что происходит с ней, с ее товарищами. Наверное, все так невероятно, что кажется сном.

Мы идем молча, идем трудно, тяжело дышим. И не видим, как за нами метрах в ста бежит мальчик. Он кричит: "Ребята, подождите!" - мы не слышим, у нас у всех закрыты уши.

И вдруг Алла Петунина оглянулась.

- По-моему, нас кто-то догоняет.

- Это Шурик! - крикнул Сережа и побежал назад.

Увидев меня, Шурик виновато улыбнулся.

- Ходить надо уметь, ходить надо любить, - пробормотал он.

- Ходить надо мочь, - улыбнулся Сережа и стал раздавать ребятам рюкзаки с костюмами, чтобы освободить сани.

Шурика, "умевшего ходить", посадили в сани, повезли. А он все говорил, говорил:

- Ребя... я с вами... Я сбежал из стационара, меня бы все равно через неделю выписали... Можно с вами, Борис Владимирович?

- Можно, - говорю я. Хочу говорить строго, а сам улыбаюсь. - Ты уже с нами.

- Ты наш лучший танцор, - неожиданно сказала Женя. - Мы без тебя не можем.

Лицо Шурика, бледное, скуластое от истощения лицо, посветлело.

- Ребя! Верно? Верно, я хорошо танцевал?

- Ты тянул всю "Тачанку", - вдруг сказала Тамара. - Ты нам поможешь.

- Помогу, - неуверенно ответил Шурик и замолчал.

Его стало клонить ко сну.

И снова тихо. Скрип саней. До Московского вокзала недалеко. Улица Марата, следующая Пушкинская. Это перед войной было недалеко, а сейчас...