Белый отряд - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 67

– Скажите, Эйлвард, – обратился к нему Аллейн, – а что было с той дверью, на которую вы велели мне обратить внимание?

– Pardieu, да! Я чуть не забыл о ней! Что ты видел на этой двери?

– Я видел квадратное отверстие, через которое хозяин, конечно, может выглядывать наружу, если не слишком уверен в тех, кто стучится к нему.

– А больше ты ничего не видел?

– Нет.

– Если бы ты посмотрел повнимательнее, ты бы заметил на двери пятно. Я впервые услышал, как смеется мой друг Черный Саймон, именно перед этой дверью. А потом еще раз, когда он прикончил французского оруженосца, вцепившись в него зубами, так как сам был без оружия, а у француза был кинжал.

– Почему же Саймон смеялся именно перед этой дверью?

– Саймон – человек беспощадный и опасный, особенно когда подвыпьет, и, клянусь эфесом, он создан для войны. Он беспощадный и неугомонный. Эту гостиницу «Золотой баран» когда-то содержал некий Франсуа Гурваль, у него был свирепый кулак и еще более свирепая душа. Рассказывали, что многих и многих лучников, возвращавшихся с войны, он напаивал вином, подсыпав туда зелье, те засыпали, а потом этот Гурваль их обворовывал дочиста. А наутро, если кто-нибудь начинал жаловаться, Гурваль выбрасывал его на дорогу или избивал, ибо был человек злой и имел много здоровенных слуг. Саймон как-то услышал об этом, когда мы оба были в Бордо, и он настоял, чтобы мы поехали верхами в Кардийак, прихватив с собой крепкую конопляную веревку, и высекли Гурваля, как он того заслуживал. Итак, мы отправились в путь, но когда прибыли в «Золотой баран», оказалось, что кто-то предупредил хозяина о нашем приезде и наших намерениях, поэтому он заложил дверь болтами и в дом проникнуть было нельзя.

«Впустите нас, добрый хозяин Гурваль!» – крикнул Саймон. «Впустите, нас добрый хозяин Гурваль!» – закричал я, но через отверстие в двери мы не услышали в ответ ни слова. Он только обещал всадить в нас стрелу, если мы не уберемся. «Что ж, – заявил тогда Саймон, – вы нас плохо приняли, тем более, что мы и поехали в такую даль, только чтобы пожать вам руку». «Можешь пожать мне руку и не входя в дом», – ответил Гурваль. «А как же?» – удивился Саймон. «Просунь свою руку в отверстие», – предложил хозяин. «Да нет, у меня рука ранена, – отозвался Саймон, – да и она так велика, что не пролезет». «Не беда, – говорит Гурваль, который старался поскорей отделаться от нас. – Просунь левую». «Но у меня кое-что есть для тебя, Гурваль», – продолжал Саймон. «А что именно?» – спрашивает тот. «Да вот на той неделе у тебя ночевал один английский лучник – Хью из Натборна». «Мало ли тут бывает мошенников!» – отвечает Гурваль. «Так вот, его совесть ужасно мучает оттого, что он остался тебе должен четырнадцать денье, он пил вино, за которое так и не заплатил. Чтобы снять грех со своей души, он просил меня, когда я поеду мимо, отдать тебе эти деньги». А этот самый Гурваль был страшно жаден до денег, поэтому он решился протянуть руку за четырнадцатью денье, но Саймон держал наготове кинжал и приколол его руку к двери. «Это я уплатил за англичанина, Гурваль!» – заявил он, потом вскочил на коня и поехал прочь, причем так смеялся, что едва удерживался в седле, а хозяина так и оставил приколотым к двери. Вот история этого отверстия, на которое ты обратил внимание, и пятна на двери. Я слышал, что с тех пор с английскими лучниками стали обходиться получше в этой гостинице. Но кто это там сидит на обочине дороги?

– Похоже, очень святой человек, – сказал Аллейн.

– И, клянусь черным распятием, странные у него товары! – воскликнул Джон. – Что это за осколки камней и дерева и ржавые гвозди, которые разложены перед ним?

Человек, замеченный ими, сидел, опираясь спиной о вишневое дерево, раскинув ноги, словно ему было очень удобно. На коленях он держал деревянную доску, а на ней были аккуратно разложены, точно товары у коробейника, всевозможные щепки и кусочки кирпича и камня. На нем была длинная серая одежда и широкая, потертая и выцветшая шляпа того же цвета, а с ее полей свисали три круглые раковины. Когда всадники приблизились, они увидели, что человек этот уже в летах, а глаза у него желтые и закатившиеся.

– Дорогие рыцари и джентльмены, – воскликнул он скрипучим голосом, – достойные христиане, неужели вы проедете мимо и бросите старика паломника на голодную смерть? Зрение мое отнято у меня песками Святой земли, и я вот уже двое суток не сделал и глотка вина, не съел и корки хлеба!

– Клянусь эфесом, отец, – сказал Эйлвард, пристально глядя на старика, – мне удивительно, почему стан у тебя такой полный и пояс так плотно стягивает тебя, если твоя пища была в самом деле столь скудной.

– Добрый незнакомец, – ответил паломник, – ты, сам того не желая, произнес слова, которые мне весьма горестно слышать. Однако я не буду порицать тебя, ибо ты не хотел опечалить меня или напомнить о том, что меня гнетет. Не подобает мне слишком хвалиться тем, что я перенес ради веры Христовой, и все же, раз ты уж заметил это, я должен сказать тебе, что полнота и округлость моего стана проистекают от водянки, которая у меня началась вследствие слишком поспешного путешествия из дома Пилата на Масличную гору.

– Видите, Эйлвард, – сказал Аллейн, покраснев, – пусть этот случай послужит вам предостережением; вы судите слишком неосновательно! Как вы могли нанести еще одну обиду святому человеку, который столько вытерпел и странствовал до священного гроба господа нашего Иисуса Христа?

– Пусть дьявол-искуситель отсечет мне палец! – воскликнул лучник, охваченный глубоким раскаянием; но и богомолец и Аллейн подняли руки, желая остановить его.

– Прощаю тебя от всего сердца, дорогой брат, – пропищал слепец. – Эти безумные слова горше для моего слуха, чем то, что ты сказал обо мне.

– Молчу, больше ни звука, – заявил Эйлвард, – но прошу тебя, прими этот франк и, умоляю, благослови меня.

– А вот еще один, – сказал Аллейн.

– И еще! – крикнул Джон.

Однако слепой паломник не хотел брать денег.

– Безрассудная, безрассудная гордыня! – воскликнул он, ударив себя в грудь большой загорелой рукой. – Безрассудная гордыня! Сколько же мне еще бичевать себя, пока я не вырву ее из сердца? Неужели никогда мне ее не одолеть? О, сильна, сильна плоть наша, и трудно подчинить ее духу! Я происхожу, друзья, из знатного рода и не могу заставить себя коснуться этих денег, даже если они спасут меня от могилы.

– Увы, отец, – сказал Аллейн, – чем же мы тогда поможем вам?

– Я сел здесь и жду смерти, – продолжал паломник. – Много лет носил я в своей котомке эти драгоценные предметы, которые, как вы видите, я разложил перед собой. Было бы грехом, думал я, допустить, чтобы они вместе со мной погибли. Поэтому я продам эти вещи первому достойному прохожему и получу за них достаточно денег, чтобы добраться до святого храма божьей матери Рокамадурской, где, надеюсь, и будут покоиться мои старые кости.

– А что же это за сокровища, отец? – спросил Джон. – Я вижу только старый, ржавый гвоздь, кусочки камня и щепки.

– Мой друг, – ответил старик, – даже всеми деньгами этой страны нельзя было бы заплатить истинную цену за эти предметы. Этот гвоздь, – продолжал он, снимая шляпу и возводя к небу слепые глаза, – один из тех, с помощью которых человечество обрело спасение. Я получил его вместе со щепкой от подлинного креста господня, из рук двадцать пятого потомка Иосифа Аримафейского, этот потомок до сих пор жив, он находится в Иерусалиме и здоров, хотя за последнее время его мучают нарывы. Да, можете перекреститься, и прошу вас, не дышите на гвоздь и не касайтесь его пальцами.

– А куски дерева и камня, святой отец?! – спросил Аллейн, затаив дыхание; он стоял перед драгоценными реликвиями, охваченный глубоким благоговением.

– Этот кусок дерева от подлинного креста, а этот – от Ноева ковчега, а вон тот – от дверей в храме мудрого царя Соломона. Этим камнем бросили в святого Стефана, а те два – от Вавилонской башни. Здесь есть также кусок жезла Ааронова и прядь волос пророка Елисея.