Из старых записных книжек (1924-1947) - Пантелеев Леонид - Страница 47

В.В.Гущинский - это мое шкидское детство, послешкидская юность. И вот: "В десяти могилах от Гущинского"...

* * *

В редакции:

- Ну что за чернила!

- Ужас! Мастика...

* * *

Мальчики бегут из школы. Из разных, наверно, школ:

- У вас что на обед сегодня было?

- Сказать, что? Битки по ребрам, гуляш по коридору.

* * *

Любимое ругательство Маршака:

- К чертям собачьим!

* * *

Старуха в трамвае:

- Нет, братцы мои, я умирать сейчас несогласная. У меня все деточки на фронте. Вот война кончится, всех деточек своих повидаю, обниму, перецалую, а уж тогда - хороните меня с музыкой.

* * *

Маршак уверяет, что мы, петербуржцы, говорим "эсли", "зэркало" и тому подобное.

Зэркало я никогда не говорил, а четкое если (йесли) для меня и в самом деле - режет ухо (приятно режет ухо, как все чисто московское). И до сих пор говорю: эсли. Не очень широко, не по-грузински, но все-таки - эсли.

* * *

В магазинной очереди. Старик обращается к девушке с медалью "За оборону Ленинграда":

- Давно ли из Ленинграда, сударышня?

* * *

Писатели-одесситы (Олеша, Ильф, Петров) любят слово "элегантный". Я видел "внутреннюю рецензию" Е.Петрова, где повесть молодого автора названа "элегантной".

* * *

- Солдат без ложки - некомплект.

* * *

Автор популярной военной песни "Эх, портяночки, портянки...".

* * *

Понадобилось перелицевать костюм. Хозяйка привела какую-то женщину. Я удивился:

- А вы давно мужское шьете?

- А что?

- Да, сказать по правде, первый раз вижу женщину-портного.

- Что ж, - обиделась она. - Думаете, если бурнусница, так уж и мужское шить не умеет?!.

Перешила. Ношу.

* * *

Тетка с очень тонкими подкрашенными губами:

- Всех жалеть - сердца не хватит.

* * *

Сегодня, 17 июля 1944 года, в Москве - событие. По радио и в утренних газетах было объявлено, что с 11 часов утра по Садовому кольцу, на площадях Калужской, Смоленской и других приостанавливается движение пешеходов и транспорта, так как через город будут проконвоированы пленные немцы - в количестве 57 600 человек. В половине двенадцатого я уже был на улице - на Смоленском бульваре. На тротуарах теснятся толпы народа. По мостовой, по обочинам, прогуливаются усиленные комендантские патрули с характерными ярко-красными погонами. Еще больше, конечно, милиционеров.

Напряженное ожидание. Со всех дворов, изо всех переулков бегут мальчишки. Лихорадочные голоса:

- Немцев ведут!

- Идем немцев смотреть!

- Идем скорей - сейчас фрицев поведут!

(Забыл записать, что в извещении начальника московской милиции население призывалось к порядку и к "недопущению каких-либо выходок по отношению к военнопленным".)

В народе говорили, что еще не скоро.

- Поезд опаздывает, - сказала какая-то женщина.

Я успел сходить в Гагаринский переулок, в поликлинику, зашел по делам в райвоенкомат, и когда вернулся к Смоленской, там уже было не протолкнуться. Мне все-таки удалось протиснуться на середину площади.

Огромное множество милиционеров, работников НКВД и красноармейцев наводили на площади и на прилегающих к ней улицах порядок. Прекращалось движение автомобилей. Их направляли в сторону Арбата. Постепенно площадь и продолжение ее - широченный "бульвар" очистились, и тут мы все увидели:

- Идут!

Со стороны Кудринской двигалось, надвигалось пока еще как будто не очень большое светло-коричневое каре. Уже отсюда было видно, что это не наши "солдатики". Тот же цвет хаки, но - темнее, коричнево-желтый, а не желто-зеленый, как у нас.

Меня попросили "на тротуар". На площади остались лишь высокие чины милиции и НКВД. На тротуаре я оказался в числе первых, но постепенно толпа оттеснила меня от тротуара, потом увлекла в сторону и назад. Вперед вынырнули дети, главным образом девочки почему-то.

День яркий, солнечный, жаркий... Но набегают легкие облака.

Желто-коричневый квадратик медленно, но верно приближается, из квадратика превращается в квадрат. За ним вырисовываются второй, третий... Что-то поблескивает на солнце.

- С музыкой идут! - говорят в толпе.

Но это, конечно, не музыка. Позже мы узнаем, что это сверкают шашки у офицеров конвоя.

В толпе, конечно, нещадно ругаются. Ругают "мильтонов".

Появляется автомобиль пикап с фотографами и кинооператорами.

Мрачная процессия приближается. Вот уже первые ряды ее миновали станцию Смоленского метро. Впереди всадник. Советский генерал на роскошном коне с зеленой попоной и красной звездой на ней гарцует перед киноаппаратом. Уже видны хари немцев. Именно хари. Черные, грязные, сожженые солнцем.

У самой площади генерал по просьбе фотографов останавливает колонну. Дело в том, что как раз в эту минуту солнце ушло за тучу, - снимать нельзя.

Стоят минут десять. Немцев отсюда не разглядеть. Видно только, что черные, рваные, грязные и - страшные.

Наконец идут мимо. Близко. Тут не только немцы. И венгры, и румыны, и итальянцы. Кажется, этих "сателлитов" даже больше, чем немцев. Что это за народ? Грязный, оборванный, жалкий и - карикатурно-комичный. И все они молодые и старые - небриты, обросли щетиной. Многие босиком, многие без пилоток и фуражек, повязаны грязными платочками. Большинство же - в опорках на деревянной подошве. Жалкие пожитки. У кого одеяло, свернутое в трубку, у кого - узелок. У многих консервные банки или кружки, сделанные из американских консервных банок.

Но меня интересуют сейчас больше не немцы, а толпа, в которой я нахожусь.

Какая же реакция?

Прежде всего - удивление. Вон они какие!.. Страшенные, обросшие, на людей не похожие...

Но тут же мужские голоса:

- Побудь два года на передовых, тоже на себя похожа не будешь!

Жалость, брезгливость, насмешка. И ничего похожего на так называемую ненависть. Только некоторые пожилые женщины пытались выкрикивать что-то вроде проклятий:

- Разорвать бы их на куски! Подумать, что эти гады мазали нашим деточкам губы ядом...

В общем же симпатий никаких, разумеется, не было, но и тот гнев, который люди принесли сюда, исчез куда-то, испарился, когда мимо потекло это несчастное, голодное, измученное, истерзанное быдло.

Слышал и такое:

- Тоже рабочие люди!..

- Не всякий своей охотой пошел.

- Ой, поглядите-ка, старый какой!

Кое-что трогает. Один из пленных - черный белоглазый, курчавый - жадно курит "под губки", то есть крохотный, обжигающий губы окурок. Толкает впереди идущего, передает ему. Тот жадно затягивается и передает следующему.

Или - в последнем ряду идут больные.

- Глядите, глядите, друг дружку под руки ведут.

Вдруг - дикий плач. В толпе мечется семи-восьмилетняя девочка.

- Что с тобой? Задавили? Маму потеряла?

- Боюсь! Ой, боюсь! Ой, немцев боюсь!..

А она их и не видит, бедная. Только слышит мерный топот их ног.

Прошло мимо нас несколько тысяч (тысяч десять - пятнадцать, я думаю) фрицев. Ни одной, даже самой робкой улыбки на их лицах. И на толпу почти не смотрят. Особенно эсэсовцы. Эти (с какими-то отметными значками на груди) глядят и в самом деле зверями. А остальные - люди как люди. Есть и совсем мальчики, есть и старики. В очках. Интеллигентных лиц мало. Офицера не сразу отличишь от рядового. Почти все мрачны, испуганы, ждут или ждали, по-видимому, эксцессов. Но таковых, кажется, не было. И меня это по-настоящему радует.

Большинство групп (или отрядов) проследовало по Смоленскому бульвару к Калужскому шоссе. А последняя - свернула к Киевскому вокзалу. Каждую группу кроме конвоя сопровождают два немца (какие-нибудь старосты?). Перед каждой колонной вместе с русским офицером идет девушка в штатском, переводчица. В арьергарде - советские санитарки с красными крестами на сумках. Пленных "проконвоировали". Но толпы на бульварах и на прилегающих улицах еще долго не расходились. Много разговоров о том, для чего их вели через Москву.