Пианистка - Елинек Эльфрида - Страница 24

Пальцы Эрики дрожат, словно когти основательно вышколенного охотничьего зверя. На своих занятиях она ломает через колено одну свободную волю за другой. В себе же она ощущает непреодолимое желание повиноваться. Для этих целей дома существует мать. Однако старая женщина становится все старше. Что будет, когда она совсем развалится и за ней, за немощной, нужен будет уход? Она будет вынуждена подчиняться ей, Эрике. Эрика изводит себя тем, что берет на себя трудные задачи, с которыми она плохо справляется. За это ее наказывают. Молодой человек, подавленный зовом собственной крови, достойным противником не является, ведь он уже спасовал перед чудным творением Баха. Как же ему будет не спасовать, если предоставить ему возможность играть живым человеком! Он ведь не отважится даже на то, чтобы взять жесткий аккорд; фальшивый аккорд для него — слишком постыдная реальность. Она может тотчас же поставить его на колени одним-единственным замечанием, одним снисходительным взглядом, и он мгновенно устыдится и будет строить различные планы, которые сможет воплотить в реальность. Тот, кто добьется, чтобы она подчинилась его приказу, — это будет повелитель, не связанный с ее матерью и с пылающими бороздами, прочерченными ею в воле Эрики, — тот получит от нее ВСЕ. Ей хочется прислониться к прочной стене, которая не шелохнется! Что-то тянет ее, хватает за локоть, тяжестью виснет по краю юбки, маленький свинцовый шар, крохотная, плотная гирька. Она не знает, что бы натворил этот натренированный пес, если бы однажды сорвался с цепи, пес, который оскаливает клыки и крадется вдоль решетки, вздыбив шерсть на загривке, с густым рычанием в глотке, с красными огоньками в зрачках, всегда на расстоянии сантиметра от своей жертвы.

Она ждет этого единственного приказа, ждет этой желтой, источающей пар дырки в снежной массе, ждет маленькой плошки, в которую написали до краев; моча еще теплая, и скоро отверстие замерзнет, превратившись в тонкую желтую трубку в снежном сугробе, в след для лыжника, саночника, туриста, свидетельствующий о том, что человек грозил остаться здесь, но потом двинулся дальше.

Она разбирается в сонатной форме и в строении фуги, она преподает этот предмет. И все же ее лапы вожделенно дрожат, устремляясь к последнему, окончательному послушанию. Последние снежные сугробы, возвышенности, вехи в пустынной местности медленно превращаются в равнины, разравниваются вдалеке, становятся зеркальными ледяными поверхностями, нехожеными и лишенными следов. Другие станут победителями в лыжных гонках, первое место среди мужчин в скоростном спуске, первое место среди женщин и, соответственно, первое место в комбинации!

На Эрике не шелохнется ни волосок, на ее одежде не шевельнется ни складка, на Эрику не сядет ни одна пылинка. Задул холодный, ледяной ветер, и она бежит в ледяные поля, одетая в короткое платьице, как фигуристка, на ногах белые ботинки с коньками. Абсолютно гладкая поверхность простирается от одного горизонта к другому и скрывается из глаз! Коньки скрежещут по льду! Организаторы мероприятия поставили подходящую пленку, на сей раз из динамиков не раздается музыкальное попурри, и скрежет стальных лезвий, не сопровождаемый музыкой, превращается в звуки металлического скребка смерти, в короткую вспышку, в никому не понятный сигнал морзянки на краю времени. Бегунья как следует разгоняется, огромный кулак обрушивается на нее, вдавливает в лед, вся накопленная энергия движения выплескивается в ту единственно возможную десятую долю секунды и превращается в точный до миллиметра двойной аксель, выполненный с полной раскруткой и с приземлением в точно заданную точку. Сила прыжка вновь спрессовывает бегунью, она испытывает по меньшей мере двойную перегрузку и вдавливает этот вес в зеркало льда, остающееся девственно целым. Двигательный аппарат конькобежки вгрызается в алмазно-твердое зеркало и в мягкие опоры ее связок с запредельной нагрузкой на ее кости. А теперь она выполняет пируэт сидя. Продолжая движение! Фигуристка превращается в цилиндрическую трубу, в буровую головку нефтяной вышки; воздух шумит в ушах, со скрежетом летит ледяная крошка, вырывается пар изо рта, раздается визг пилы, однако лед остается целехоньким, никакого следа повреждений! Вращение несколько смягчается, уже можно разглядеть ее привлекательную фигуру, бесконечная голубая лента ее юбочки начинает колыхаться, тщательно складываться в оборки. Затем последний поклон с приседанием перед трибунами справа и перед трибунами слева, и она покидает лед, маша рукой и размахивая букетом. Трибуны остаются невидимыми; возможно, фигуристка лишь воображает, что они существуют, потому что она отчетливо слышала аплодисменты. Девушка удаляется стремительными шагами, ее маленькая фигурка уже совсем далеко, и нет большего покоя, чем там, где оборки голубого конькобежного костюма покоятся на тугих бедрах, обтянутых розовыми колготками, шлепают о бедра, взметаются, развеваются, колеблются, там центр абсолютного успокоения — это короткое платьице, эти мягкие колокольчики и складки, этот тесно прилегающий корсаж с вышивкой по вырезу.

Мать сидит на кухне, нахально попивая кофе, и сыплет вокруг себя приказами. Когда дочь уходит, она включает телевизор и смотрит утреннюю программу, пребывая в полном покое, ведь ей известно, куда отправилась дочь. Что нам на сей раз покажут? Женский слалом или художественный салон?

Дочь, пришедшая домой после трудового дня, кричит на мать, что та наконец-то обязана предоставить ей возможность жить собственной жизнью. Она это заслужила, хотя бы из-за своего возраста, — вопит дочь. Мать каждый раз отвечает, что матери все известно лучше, чем ребенку, потому что мать никогда не перестанет быть матерью.

Однако эта самостоятельная жизнь, о которой страстно мечтает дочь, должна найти свое завершение в высшей точке самого нижайшего послушания, когда откроется крохотная узкая улочка и по ней сможет пройти только один человек, которого туда неудержимо тянет. Охранник поднимает шлагбаум. Гладкие, тщательно отполированные стены справа и слева, вздымающиеся ввысь, никаких боковых ответвлений или ходов, никаких ниш или углублений, лишь этот узкий путь, который должен привести ее на другую сторону. Туда, — она об этом еще не догадывается, — где ее ожидает голый зимний пейзаж, простирающийся вдаль, холодная равнина, где перед ней не вырастут спасительные стены замка, к которому ведет надежная тропа. А может, ее не ждет ничего, кроме комнаты без двери, меблированной каморки со старомодным умывальником, с кувшином и полотенцем, и шаги владельца квартиры постоянно приближаются, никогда не достигая цели, потому что отсутствует дверь. На этих бесконечных просторах или в этой предельно ограниченной, лишенной выхода узости животное отдаст себя на произвол прекрасного страха, отдаст себя более крупному животному, а может, маленькому умывальному столику на колесах, который просто стоит здесь, только для умывания, ни для чего больше.

Эрика превозмогает себя до тех пор, пока не перестает ощущать в себе влечение. Она успокаивает свою плоть, потому что никто не совершает прыжка пантеры в ее сторону, чтобы схватить и прижать к себе ее тело. Она ждет и немеет. Она ставит перед телом тяжелые задачи и может произвольно увеличить их трудность, добавляя к ним скрытые ловушки, она внушает себе, что влечению может поддаться любой, даже примитив, который не боится осуществить его на свободе.

Эрика К. улучшает Баха. Она штопает его со всех сторон. Ее ученик уставился на собственные руки, сплетенные на груди. Учительница смотрит сквозь него, и ее взгляд упирается в стену, на которой висит посмертная маска Шумана. На короткое мгновение в ней возникает желание схватить ученика за волосы и с силой ткнуть его головой в чрево рояля, чтобы окровавленные внутренности струн с визгом выскочили из-под крышки. «Бёзендорфер» не произнесет после этого ни звука. Это желание на цыпочках прокрадывается сквозь учительницу и исчезает без следа.

Ученик обещает, что исправится, пусть это и будет стоить ему много времени. Эрика также надеется на это и требует, чтобы он сыграл Бетховена. Ученик бесстыдно хвалит ее, хотя он и не так усердствует в похвале, как господин Клеммер, сочленения которого все время трещат от усердия.