Физиологическая фантазия - Елистратова Лола - Страница 22

22

Таня будет ходить за покупками, со вкусом выбирать сизо-лилово-бурые баклажаны и складывать их в плетеную корзинку. Будет ухаживать за своей белокурой красотой. Будет холить свое восхитительное тело, и тереть его жесткими щетками, и носить его в баню, и парить в раскаленной парилке, обливать ледяной водой, натирать медом, и глиной, и водорослями. Добротная и прочная красота обыденности одержит верх над косной стихией хаоса, жизнь можно будет отполировать бархоткой до блеска, словно овальные выпуклые ногти. Даже любовь потеряет надрывную мелодраматичность, желание перестанет лихорадить: ни насилия, ни погони, ни взламывания дверей, только густой плотный шелк взаимной привязанности. По вечерам они будут пить чай под шелковым абажуром с бахромой, а чай Таня будет заваривать из душистых трав, которые пахнут вольным ветром, южнорусскими лугами и Крымом. А Марк все рассказывал Фаусте о волках.

– Если взять шкуру молодого волка, – говорил он, – вырезать из нее подвязки для чулок и написать на них своей кровью магические слова «abumaleth cados», то в таких подвязках на скачках можно обойти самых быстрых лошадей из самых лучших конюшен.

– Abumaleth cados, – зачем-то повторяла доктор, а Тане на позитивной волне отношения к миру были неприятны и эти непонятные, ненужные слова, и весь их разговор. Что, поговорить, что ли, больше не о чем, кроме как о волках и оборотнях?

– А ребенок-то спать хочет, – проявила неожиданную заботу Фауста Петровна, взглянув на молчаливую Таню.

Та принужденно улыбнулась.

– Ну хорошо, – подчеркнуто быстро согласился Марк. – Тогда я пошел?

– Да нет уж, – очень медленно произнесла доктор, – оставайся.

Марк смутился, но возражать не стал.

– Спокойной ночи, Фауста Петровна, – сказала Таня, вставая с дивана. Взяла Марка за руку и повела в отведенную ей комнату рядом с гардеробной.

– Спокойной ночи, – ответила доктор, глядя им в спину остановившимися глазами.

Этой ночью все опять повторилось сначала. Пыхтящий, обливающийся потом Марк, смятые, изжеванные простыни, Таня, зажимающая себе обеими руками рот, чтобы не кричать – и опять ничего, никакого результата. Дверь в эротический рай не хотела открываться; красивая жизнь не складывалась, вылезая наружу неэстетичными физиологическими углами. Тошнотворные запахи, торчащие отовсюду волосы, капли пота, выпуклости, впадины – и все как-то криво-накосо, ничего друг к другу не подходит, колет, жмет, натирает, вызывает отвращение.

– Но ведь нужно как-то это преодолеть, – шепотом убеждал Марк. – Вот увидишь, дальше будет совсем по-другому.

Но представить, что дальше будет по-другому, невозможно, невыносимо тошнит от запаха плоти и от липкой спермы, и хочется только одного: скорее выбраться из этого потного, мокрого хлюпанья, которое неизвестно почему называют красивыми словами «добиться», «соединиться», «взойти на ложе». Какое там «соединиться»! А люди этого ищут, добиваются, даже идут на преступления, но зачем – того не понять из-за двери железной девственности, когда находишься с той, другой ее стороны.

Таня почти завидовала Фаусте Петровне, оставшейся в гостиной в строгом, чистом одиночестве. Наверно, сидит и смотрит вдаль, а на душе у нее светло и печально, и дух ее устремляется к концу земель, вслед за паломниками, которым она вылечила ноги.

А Фауста действительно сидела перед стеклянной стеной и неотрывно смотрела, но не вдаль, а вниз, в гущу деревьев, в которой шевелилось что-то темное и бесформенное. Прекрасная доктор впервые сидела перед окном как старая женщина: урчащий мягкий кот на коленях и тихая жалобная музыка старинного романса на стихи Пушкина:

Цветы последние милейРоскошных первенцев полей.Они унылые мечтаньяЖивее пробуждают в нас,Так иногда разлуки часМилее сладкого свиданья. 

И не светлая печаль, а тоска грызла сердце доктора. Так вот она какая, последняя любовь. Последняя, неразделенная – а, казалось бы, ей должен сопутствовать ясный свет мудрости, грустная улыбка понимания и всепрощения. Но нет, подлые животные страсти не хотят отхлынуть, лезут наверх, корежат ровную поверхность безобразными горбами и шишками, выделяются какой-то белой густой мутью. Только начнешь мечтать о покое, о чистых, как неизвестно откуда валится опять эта лихорадка, и мутит голову, колет в груди, и скручивает живот, словно судорогой. А чем старше становишься, тем уродливее делаются эти физиологические вздрагивания. И тело сдает: там болит, там ноет, и ни на что нет сил, только проклятая лихорадка гоняет по телу жар – вверх-вниз.

Да и в душе уже не остается сил для этой последней, невкушенной любви. И хочу его видеть, и не хочу, и не могу не видеть, ищу его каждую минуту – не нахожу, ласкаю в мыслях, целую взасос, обнимаю: в мыслях легко, нигде не болит, нигде не давит и не воняет, словно ты чистый, но у чистых не бывает таких мыслей, они отделили ночь от дня и землю от моря. А ты корчись здесь, среди безнадежного завывания ветра и колыхания больших деревьев у озера, где бродит похотливый и жестокий зверь. Бродит, ставит одну за другой на влажную от дождя глину прямые мощные лапы: шлюмф-шлюмф, царапает асфальт длинными когтями. Вот она, вот она, последняя любовь: хочу его видеть и не хочу, хочу и не получу, и даже не из-за той, другой, а просто сил больше нет подойти и взять то, что хочется.

– Они унылые мечтаньяЖивее пробуждают в нас, – 

тихонько напевала Фауста Петровна, слушая, как возятся и тяжело дышат те двое за стеной. И вот ведь, стараются, выбиваются из сил, надеются выстроить жизнь, в которой не будет ни зверей, ни воды, ни темных бесформенных деревьев. Надеются положить гладкий асфальт дневного бытия на вязкий черный кисель, на ухабы и дыры бездонного хлюпающего хаоса.

– Так иногда разлуки часМилее сладкого свиданья.

Они надеются, что у них что-нибудь получится.

Но, по крайней мере, то, чего они добивались в ту ночь, у них так и не получилось.

Глава одиннадцатая

КАРЦАНГ

С тех пор как Таня поселилась у Фаусты Петровны, прошла неделя, и за эту неделю девушка уже не раз пожалела, что легкомысленно отказалась от своей квартиры.

Нехорошо было жить в зеркальном пентхаусе. Невесело. В стеклах вспыхивали подозрительные блики, за закрытыми дверьми раздавались скрипы, шарканье, а бывало, и сдавленные стоны. В сумеречный час, когда за окнами начинал бушевать ветер, а по косогору тянулись в сторону леса сломленные усталостью паломники, в хрустальном дворце могли произойти не слишком приятные встречи.

Конечно, новостью эти встречи не были. Тане и раньше случалось видеть звероподобную старуху в декольте и рогатом чепце. И нет бы ей поберечься, не совать свой нос куда не просят! Ведь доктор говорила ей, говорила на следующий же день после переезда, в первый раз оставляя ее одну в квартире:

– Делай что хочешь, Таня, только не ходи без меня в гардеробную.

А потом добавила, уже от входной двери:

– И еще поменьше крутись перед зеркалами, очень тебе советую.

«Не смотрись в зеркала, моя девочка, не смотрись в зеркала».

И что же сделала Таня? Конечно, тут же побежала в гардеробную, поглядеть, что там есть интересного.

Зажгла свет в овальной комнате без окон, состоящей из сплошных зеркальных дверей стенных шкафов. Ничего; чистота, как обычно, стерильная, ни пылинки. Все вещи аккуратнейшим образом разложены по местам.

Таня пожала плечами: вот, дескать, глупости. Потом погляделась в зеркало и охнула. Вместо белокурой кареглазой красавицы из стекла смотрело зверское, темное, морщинистое лицо. Топорщились хрящеватые уши, подпиравшие гобеленовый чепец с брошкой, черные кладбищенские тени обрамляли злобные глазки. Чудище плотоядно улыбалось и помахивало Марковой сумочкой. В другой руке страхолюдина держала банку из-под бензол-бензоата, откуда торчала красная свиная колбаска.