Сожженная карта - Абэ Кобо - Страница 52

Я бегу вправо. Показался вход в метро — там-то уж безусловно должно быть оживленно и людно, думаю я. На перекрестке у светофора — центральная часть улицы — высится огромное здание страховой компании, книжный магазин, небольшой универмаг. Двери магазинов широко распахнуты, товары разложены — они ждут покупателей, но покупателей нет, нет и продавцов. Только светофор меняет зеленый цвет на желтый, желтый на красный, красный снова на зеленый, но автомобилей нет, ни движущихся, ни стоящих. Однако разносимый ветром запах выхлопных газов чувствуется, как обычно. Значит, и люди, и автомашины исчезли совеем недавно.

Заглядываю в метро. Тишина, не слышно шума ветра, гудящего в бесконечном туннеле. Рядом — дешевая закусочная, и я протискиваюсь в полуоткрытую дверь — хотя людей нет, чашки с рисом, стоящие на столах, еще дымятся. Я выскакиваю наружу. Бегу назад к дороге, вверх и, убедившись, что воспоминание о том, что находится за поворотом, не возвращается, начинаю кричать сначала тихим голосом, а потом все громче и громче. Голос растворяется в абсолютном безлюдье, поглощается им — он не возвращается даже трупом эха.

Я миную дорогу и бегу в другую сторону по той же улице, на которую она меня вывела. Пробегаю под виадуком, в ряд тянутся табачная лавка, мастерская водопроводчика, химчистка, я поворачиваю налево, вижу автозаправочную станцию, а за ней платную стоянку автомашин, и тогда мне кажется, что я попал наконец в то место, которое мне нужно. Хотя, может быть, и не то, куда я стремился. Но чувствую, что оно может послужить отправной точкой. Останавливаюсь у входа на платную стоянку: наискось от меня, через дорогу, высится труба бани, а рядом — кафе. Этот вид запечатлелся в моей памяти, как открытка. Надежда распирает грудь — я пересекаю улицу и толкаю дверь кафе. И надежда не обманывает меня — мне удается встретить живого человека. Женщина с хрупкой, как у девушки, шеей сидит на табурете напротив входа, закинув ногу на ногу и высоко подняв колени. И в то же мгновение — будто включили радио — вскипает шум. Я оборачиваюсь — за черным сетчатым занавесом, на улице, снуют люди, сплошным потоком текут машины. На миг вернувшийся ко мне покой позволяет забыть о потерянной улице. Конечно, только на миг. Спускаются сумерки, Небо еще светлее помрачневших зданий, но автомашины уже зажгли фары. Я никак не могу понять, каким образом движется время. Странно и то, что дыхание у меня почти спокойное, хотя я так долго бежал.

Я занимаю столик в самом дальнем углу кафе у окна. Зажав двумя пальцами правой руки бумажник, лежащий в левом внутреннем кармане, не свожу глаз с женщины на табурете. Табурет недалеко от входа, и с моего места кажется, что ее сплетенные ноги чуть ли не над дверью. Хотя я и говорю «у окна», но столики стоят в один ряд — все у окон, хоть я и говорю «в самом дальнем углу», но от меня до двери всего пять столиков, каждый на четыре человека. И служащих в кафе — только эта женщина на табурете, одновременно официантка и кассирша. За стойкой маленькое окошко, как в голубятне, — из него подают заказанные блюда. Стена, где окошко, другого цвета, чем остальные. Видны высовывающиеся в окошко руки, лица ни разу заметить не удалось. Руки белые, большие, но возраст и пол человека, которому они принадлежат, не определить. Если это мужчина, то он похож на женщину, если женщина, то она похожа на мужчину. Но в моем воображении обладатель рук обязательно должен быть мужчиной, и он должен быть мужем женщины или кем-то в этом роде. Скорее всего из непреоборимой ревности он упрятал себя за стену. И, представляя себе взгляды мужчин, рыщущие по телу его жены, он корчится в муках там, за стеной. А может быть, где-то в стене проделана дырка, и он исподтишка наблюдает за посетителями. Иначе зачем бы женщине, как птице на жердочке, сидеть перед стойкой на шатком табурете, высоко подняв скрещенные ноги? Выполнив заказ посетителя, она с грустным лицом возвращается на свой табурет и, тряхнув головой, поправляет рассыпанные по плечам волосы. На лоб, наискось перерезая его, падает челка. Веснушки под глазами гармонируют с ее грустным лицом. И потом она замирает в удивительно напряженной позе, закинув ногу на ногу, будто рекламирует чулки. Тогда ее тело, хрупкое, точно девичье, становится удивительно женственным, и к тому же ужасно беззащитным… ее действительно нельзя не ревновать. Даже я, посторонний для нее человек, непроизвольно испытываю ревность.

Если бы удалось разрушить стену, тогда тут же на месте можно было бы решить, прав ли я. Кто-то, помнится, утверждал, что посетителям кафе очень нравится наблюдать за тем, как приготавливают для них еду. Но не будь стены — представление, устраиваемое женщиной, сразу же утратит свою естественность, а поведение мужчины покажется смешным. Нельзя пренебрегать и вознаграждением. Цена женщины снизится наполовину. Если ревность чего-то стоит, потеря будет чувствительной. Кто бы ни был режиссером этого представления на табурете, мужчина вряд ли согласится расстаться с позицией, которую он занял. Самая горькая ревность, упрятанная за стену, может рассчитывать на вознаграждение. Вот потому-то я и стал постоянным посетителем этого кафе. Правда, я не подвергаю сомнению уверенность, что являюсь постоянным посетителем — от этого я просто отвлекаюсь…

Двое за столиком у самой двери, те, что оживленно жестикулируя, договаривались, видимо, о какой-то торговой сделке, поднялись. Вслед за ними, одернув юбку, сходит с табурета женщина. Икры ее слегка поблескивают. Впечатление, что поблескивает покрывающий их пушок, но вряд ли ноги ее обнажены. Все-таки юбка слишком короткая, не гармонирующая с ее длинными распущенными волосами. Воспользовавшись тем, что остался единственным посетителем, я решительно лезу в карман за бумажником. Черный, бычьей кожи прямоугольный бумажник с загнутыми углами и следами долгого пользования. Выну-ка я все из бумажника и разложу на столе — на его светлой пластиковой поверхности. Может быть, что возвратит мне память. Нужно вынимать по порядку — начну с того, что внутри. Почти беззвучно расстегиваю молнию. Верхнее отделение для ключей, в нем два ключа — большой и маленький. Один от автоматического замка, другой — обычный, простой формы. На каждом выбит номер — никаких других знаков на них нет. К сожалению, не помню, от чего они.

Среднее отделение, с двух сторон затянутое прозрачной пластмассой, — для проездного билета. Когда я открывал еще верхнее отделение, то сразу увидел, что в среднем ничего нет, но ведь это так на меня похоже — проездной билет и бумажник класть в разные карманы. Ладно, не буду отвлекаться, пойдем дальше. Отстегнув кнопку, пересчитываю содержимое. Три новенькие бумажки по десять тысяч иен и две по тысяче. И мелочи на шестьсот сорок иен. Итого тридцать две тысячи шестьсот сорок иен. Если даже я и не сразу найду наш дом, то все равно смогу протянуть какое-то время. Но откуда у меня такие деньги? Этому нужно, очевидно, найти объяснение. Мне кажется, это слишком большая роскошь, иметь при себе на карманные расходы месячное жалованье. Не исключено, конечно, что была какая-нибудь особая необходимость. Но на тридцать тысяч иен, да еще в рассрочку, можно очень много купить. Объяснить забывчивостью — но это уже выходит за всякие рамки. Объяснением может, разумеется, быть не только необходимость сделать какие-то покупки. К примеру, мне поручили передать собранные в фирме деньги семье умершего товарища. Но этот вариант ничуть не лучше забывчивости. Даже несуразность должна иметь какие-то границы. Если я обыкновенный служащий, у меня не может быть никаких оснований носить при себе такие деньги. Нет, такой автопортрет не годится. Обманывать себя — еще не значит быть обманутым настолько, чтобы ложь представлялась правдой… Действительно, ты даже не в состоянии ухватиться за главную путеводную нить — свое собственное имя!

Неожиданно от затылка ко лбу надвигается тупая боль. Снова поднимается тошнота, оставившая было меня, как только я вошел в кафе. Кажется, я действительно забыл свое имя. Сохранилось лишь сознание, что я — это я.