Князь грязи - Прокофьева Елена Владимировна "Dolorosa" - Страница 68

Хотя… Замерзнуть насмерть, уснуть и не просыпаться больше — пожалуй, это было бы для не сейчас самым лучшим выходом!

Единственным выходом.

Потому что вернуться назад, в подземелье, в Империю Рыбка не могла.

А больше идти ей было некуда!

Было бы ей лет двенадцать — как тогда, когда она сбежала из дома — она решилась бы, пожалуй, обратиться в один из христианских приютов. Она знала их адреса, потому что ей приходилось не раз возвращать оттуда детей…

Но ей недавно исполнилось пятнадцать.

Рыбка считала себя уже слишком взрослой для приюта!

А потому — брела теперь без цели и без надежды, дрожа в своей убогой вылезшей шубке, а снег шел все сильнее…

Рыбке было грустно и страшно. Гораздо страшнее, чем в тот день, когда она сбежала от матери и отчима! Тогда ее переполняли ярость, обида и — возбуждение: ведь она решилась наконец на ПОСТУПОК! Ушла! Действительно ушла! Доказала матери, что может обойтись и без ее фальшивой заботы, обернувшейся — предательством. Тем более — было лето, тепло, на помойке возле рынка было много ящиков с чуть тронутыми тлением, но еще вполне годными в пищу фруктами, очень вкусными даже, а потом — ее заметили и о ней «позаботились», хотя и здесь эта забота была совсем не бескорыстна, с ней делали примерно то же, что сделал с ней отчим, но Рыбка была уже умненькая, она понимала, что глупо ждать от чужих людей бескорыстной заботы ( это мать должна была любить ее и заботиться бескорыстно, а не пытаться удержать с помощью дочкиных прелестей этого грубого, вонючего мужика! ), к тому же — то, что делали с ней здесь ( будь то Кривой или еще кто-нибудь из мужчин ) было почему-то совсем не так больно, как с отчимом, а иногда даже и приятно! И потом она не без некоторого удовольствия даже «промышляла» на вокзалах. Она ведь была красива… А потому — платили ей больше, чем другим девочкам, она могла покапризничать и отказаться, ее никогда не били, у нее даже «цивильный прикид» был, чтобы выполнять разнообразные «особые задания». Правда, теперь, распрощавшись с подземным миром, Рыбка поняла, что и у ее особого положения есть свои недостатки: ведь она, в результате, ничего, совсем ничего не умела, кроме как раздвигать ноги перед мужиками и ласково разговаривать с похищаемыми детишками! Ее, например, воровать не учили: она была слишком заметна, чтобы стать хорошей воровкой, слишком много притягивала к себе взглядов… Правда, благодаря милому, располагающему личику и нежному голосу, она легко входила в доверие к людям и могла по-мелкому мошенничать. Впрочем, в Москве она этим никогда не занималась, чтобы не быть потом случайно узнанной кем-нибудь из пострадавших: опять же — слишком заметная, запоминающаяся внешность! Мошенничеством Рыбка «развлекалась» во время летних «вояжей» по стране. И вряд ли теперь она могла бы таким путем прокормиться…

Да и стоило ли?

Она ведь не любила ту жизнь, которую ей приходилось вести! Многим — нет, большинству это нравилось! — были даже такие, кого влекла «романтика свободной жизни», романтика коллектора, подземки, гнили и вшей! Кто, подобно этому глупому мальчишке Мелкому, ради этой гнусной, грязной, убогой, беззаконной, бесполезной, бессмысленной жизни бросали и любящих родителей, и теплую квартиру с чистой ванной, кто считал себя «избранным», специально созданным для этой жизни, кто стремился к ней целенаправленно, кто приходил в «нижний мир», в Империю безо всякого принуждения! Короче, были те, кому нравилась эта жизнь… А вот Рыбка ее не любила. И всегда мечтала вырваться. И рассказывала себе на ночь сказки с хорошим концом. Ну, вроде как — подходит к ней на улице представительный мужчина, восхищается ее красотой, но не с тем, чтобы снять на ночь, а потому что он — известный фотограф или кинорежиссер, разглядел в ней, помимо внешности, еще и уникальную фотогеничность или актерский талант, все равно что, лишь бы забрал ее к себе, сделал бы из нее звезду, а потом — пусть бы мать увидела ее по телевизору и пожалела бы о том, что так плохо поступила с единственной дочкой, и пришла бы просить прощения, и Рыбка бы ее простила, обязательно простила… Или — другая фантазия: чтобы в Рыбку влюбился благородный следователь, вроде Коррадо Каттани из «Спрута» ( Рыбка смотрела этот фильм еще там, дома, и тогда она мечтала о том, чтобы Коррадо Каттани оказался ее настоящим отцом, а теперь — она предпочла бы, чтобы он в нее влюбился, спас бы ее, как он спас Титти Печа-Шалоэ, и женился бы на ней! ). Потом место благородного комиссара занял некий вымышленный «авторитет», который делал Рыбку своею подругой — он бы не разочаровался в ней никогда, Рыбка могла быть верной, она только и мечтала всю жизнь о том, чтобы быть верной кому-нибудь, чтобы быть кому-нибудь нужной! В общем-то, благодаря этим мечтам Рыбка и была такой хорошей проституткой: в каждом клиенте она видела своего потенциального освободителя и потому отдавалась каждому со всей искренностью, с желанием понравиться, угодить…

…Но теперь этот путь был для нее закрыт!

Теперь она не мечтала больше о фотографе, режиссере, Коррадо Каттани и «авторитете», теперь ей было смешно и гадко вспоминать об этих своих мечтах, теперь она не могла больше искать своего избранника среди «клиентов», теперь у нее вообще больше не могло быть никаких клиентов, потому что она знала, кто единственный избранник, потому что теперь она могла любить по-настоящему и хранить верность — хотя бы памяти его! — и в память о нем соблюсти чистоту своего тела, с которого былые прегрешения он смыл бесстрастными, заботливыми, нежными прикосновениями!

Венечка, милый Венечка!

Когда Рыбка вспоминала о нем, она заходилась в слезах.

Он смог понять ее и пожалеть!

Он смог бы и оценить ее, и вытащить из этой грязи, сделать честной женщиной, матерью семейства, окружить любовью и роскошью, каждый день купать в ванне со вкусно пахнущей розовой пеной…

Но Веника больше нет.

А потому — лучше бы ей замерзнуть насмерть…

Падал снег.

Рыбка шла, горько плача и дрожа от холода, сама не сознавая, куда и зачем она идет.

А потом она услышала пение… Серебристые переливы нежнейших детских голосов!

Рыбка остановилась, прислушалась… Действительно, поют! Далеко, правда… Плохо слышно… Но так поют, что сердце замирает в сладкой истоме и кажется, что вся душа раскрывается, как цветок, навстречу этому пению, а за спиной вырастают крылья!

Светлана по прозвищу Золотая Рыбка, сама того не подозревая, была очень музыкальна. Совершенно неразвитая в этой области ( ровно как и во всех других областях, кроме секса, пожалуй! ), она, однако, обладала прекрасным слухом и врожденным чутьем, заставлявшим ее замирать при звуках классической музыки, и — спасаться бегством от музыкальных киосков, истошно орущих фальшивыми голосами современных эстрадных кумиров.

И сейчас, стоя на заснеженной темной улице, вслушиваясь в далекие дивные звуки, Рыбка млела и таяла, чувствуя, как боль, грызущая ее душу, превращается в сладостную тоску о нездешнем…

Будучи девушкой практичной, Рыбка огляделась, ища источник дивных звуков… Но ничто не указывало на близость театра или концертного зала, да и сугробы, отражая звук, мешали определить его источник!

Рыбка была настолько зачарована, что решилась спросить у спешащего куда-то мужчины с елкой на плече и мандаринами в оранжевом пакете:

— Извините, вы не знаете, где это поют? — робко спросила она, стараясь не попасть в свет фонаря, чтобы убожество ее одежды не отпугнуло одинокого прохожего. Он мог подумать, что она собирается попрошайничать…

— Поют? — растерялся мужчина.

Прислушался, повертел головой… И указал на другую сторону улицы:

— Вон там поют! Видите? Костел Непорочного Зачатия. Там католики сегодня Рождество празднуют.

— Католики? — удивилась Рыбка. — А кто это?

— Ну-у-у… Ну, иностранцы, поляки всякие.

— А все поляки — католики?! — в голосе Рыбки зазвучала такая трепетная надежда, что мужчина отступил от нее на два шага.

— Вроде — да… Вы извините, я спешу…