Сила Зверя - Ермаков Александр - Страница 36

36

Закончив речь, Сигмонд хитро посмотрел на отшельника и принялся за следующее ребрышко.

Гильда недовольно хмурилась. — Спору нет, учен витязь. Но иной раз такую зело уху обидную неудобь изречет. Не оскорбить бы старца.

Старец, однако, если и оскорбился на витязеву заумь, то виду не подал. Напротив, согласно склонил голову. — То-то и оно. Но рассуждали мы касаемо материи мертвой, бездушной, подвластной одним только слепым силам стихии. А сколь сложно вести речь о человеке, чьей душе предопределена свобода выбора.

— А вы случайно не лукавите, мистер отшельник, желая избежать известного парадокса, что если предсказанного можно избегнуть, то оно ложно, а если нельзя, то его ценность скорее отрицательна?

— Лукавлю, но самую малость. Я могу судить только о столбовой дороге, но рядом с ней есть малые стежки-дорожки. И на них ведь можно заблукать. Если дозволит мой лорд, уподоблю судьбу простого землепашца с яблоком. Житие оратая прямо, как положенная им борозда — от колыбели до погоста. Судьба владетельного лорда — что виражи кленового листа. Интриги, союзы, измены, славные поединки и коварные заговоры. Брак ради выгод и необузданная похоть, смелые атаки и позорное бегство. Где упадет этот лист? Тебе же, о лорд двух кланов, предначертано движенье за край миров, за грань времен. И не в моих слабых силах предвосхитить когда устроишь ты привал, а где начнешь сраженье.

— Так в чем заключается искусство прорицания?

Старец отломил щепотку хлеба, положил в рот, старательно разжевал. — Садовник весенней порой, взрыхлив мотыгой землю, садит яблочное зернышко. Он знает — при должном радении, на пятую осень упадут первые плоды. И знаменательное сие событие не почитает за чудо, а себя за пророка. Ибо это ведомо каждому, не в удивленье. Но бывает в натуре поистине величественные явления. Солнце в ясный день меркнет, покрывается густою тенью и не светит вовсе. Незрелый ум простолюдина склонен сие приписывать злым проискам выродков волка Фернира. Звездочет же, умудренный науками о движении небесных сфер, не токмо того причину укажет, но до дня исчислит когда подобное повторится.

— Вот уж исчислят ваши звездочеты, вот и укажут! — С иронией проговорил Сигмонд, все более заинтересованно поглядывая на древнего обитателя холма.

А тот, мудро не замечая ехидного слова, размеренно продолжал:

— Звездочет звездочету рознь. Одному довлеет мнить себя великим провидцем, лукаво о положении светил рассуждая, тщиться по тому предопределение людей властительных, согласно их желаниям, предсказать. Истинно же мудрый, взирая на величье мирозданья, не мнит, что мириады светил, с тем лишь назначеньем плывут по небосводу, чтоб слабого, короткоживущего человека, былинку малую, потешить. Мудрецу ведомы великие тайны. Вот эта звезда через тьму веков разгорится небесным костром, а та, напрочь истлеет, ссутулиться карлой пунцовой.

Отложил Сигмонд козье ребро. Утерся. Руку на меч положил. Пристально на старца поглядел.

— Врешь старик. Не знают ваши звездочеты звездной эволюции. И много веков еще знать не будут. Не должны будут знать, старче.

— Опусти меч, витязь. И гридни твои пусть клинки спрячут. Не воин я, нет зла в моем сердце и силы в руках. — Промолвил отшельник. И добавил: — Остынь янки. Я прав, ты же янки.

— Ну, если быть точным — на половину. А на половину московит. — Сигмонд меч убрал, но смотрел настороженно и недоуменно.

— Знавал я одного янки, при дворе короля Артура. Забавный был парень, все хотел по-своему переиначить, переделать. Перестарался.

— Сила Господня! Мерлин! — Гильда впервые видела обалдевшего Сигмонда. И тут вспомнила. Ведь слышала, слышала о колдуне с вороном. Да не придала тому значения, не имела тем россказням веры. А тут и впрямь, колдунище из колыбельных басен.

— Мерлин. — Согласился колдун. — Он самый, к Вашим услугам.

— Пресловутый воспитатель Артура?

— Собственной персоной.

— Ну и дела. — Тряс Сигмонд головой. — Вот уж… Как-то не так все. Я читал не о таком…

— А какого ты желал бы встретить Мерлина? Мерлина затертых, переписанных хроник? Мерлина Гальфрида Монмутского, Мерлина Нортон, Мерлина Стюарт, Мерлина Клеменса или кого другого?

— По правде говоря никакого. — Сигмонд еще не полностью пришел в себя. А прейдя, оценил бестактность своего высказывания и исправился.

— Вернее, я хотел сказать, что не ожидал встретить Мерлина. А еще точнее — вообще не предполагал реальность существования пророка короля Гвенддолеу. Но давай, раз уж так сталось, давайте разберемся что к чему. С кем имею честь: с воином, бардом, строителем, знахарем, пророком, колдуном, шарлатаном, пришельцем? С кем еще?

— Со мной. Я и есть я. Только в разных континуумах. В каждом действую согласно местных условий, сохраняя статус скво информационного поля. Но и не забывай. Написанное есть беллетристика, а не биография в «Who is who». Мы не можем отвергать право авторов на толику художественного вымысла. Могут быть некоторые, ну скажем так, неточности.

— Но эти континуумы реально существуют?

Мерлин улыбнулся. — Так и ты, Стилл Иг. Мондуэл, нынче не в своей вселенной пребываешь. Твой мир и мир Гильды различны.

— Так это физические субстанции, а Мерлины из повествований…

— Всякий живущий рождает миры, вот только миры эти, бывают бескрайни и безвременны, или малы и проходящи. Вот, — указал старец на козьего пастушка, — он тоже творит свой мир, малюсенький мирок холма, где травы вечно сочны и густы, где ветер легонько колышет русые кудри, где козы смирны и здоровы, куда не забегают жадные волки, где волшебно играет свирель, а в котомке всегда не переводится теплая, пухлая буханка хлеба и душистое колечко сочной колбаски. Но мир этот эфемерен, с годами поблекнет. Травы пожухнут, козы разбредутся. А на его месте засияет в славе ратное поле и бесчисленные множества недругов падут под сталью героя. И будут в том мире вернейшие от всех времен друзья и наипрекраснейшие девы, хранящие в сердцах верность люби. Не долог век и тех картин. И их ждет скорое забвенье. Скроют ратное поле заросли чертополоха, недруги истлеют, мечи проржавеют. Новый мир придет ему на смену, и другой и третий, пока наконец, под патиной памяти не замерцает пастельный уют теплого дома, где в достатке и прилежании многие потомки окружат, обнимут заботой седовласого патриарха. Где царствуют добро и покой, где осеннее светило золотит соседний лес, и зима еще не близка. Мир дома, с крыльца которого виден далекий холм в зелени вечноспелых трав, где русый пра-пра-правнук стережет стада смиренных коз.

Миров таких, сотворенных наивным разумом простолюдина, легион. Проходящи они, неприметны. Но истинные созидатели творят нетленно. И доколе в подлунье не переведутся мятущиеся исканием души, порожденное ими, да пребудет вовеки. Не тобою ли, Стилл Иг. Мондуэл, сказано:

"Пари сияй, о сумрачный мой стих,Мой стих сырою непогодойНад пустотой равнины водной,Пари же слово, кесарь царствий неземных.Не пустоцветьем суетным мирскимСвоим обязан ты созданьем,Но духа сумрачным скитаньемПо лабиринта возведенным им самим.Душевный трепет предвещает шорохНарождающихся строчек,Но в облаченье слов неточных.Не возвестить, увы, что это — хорошо.Из черноты рожденные мираПодвластны демиурга воле,Увы, немногим боле,Чем стих является следами от пера.Как в пустоте уставшая звездаВек не кончает свой уныло,Погибнув светит с новой силой —Прорвется дух через неверные слова.Пари сияй, о сумрачный мой стих,Мой стих сырою непогодой,Пари же птицею свободной,Пари, сияй над черным грифом черный стих."