Зимой в Афганистане (Рассказы) - Ермаков Олег - Страница 3

— Так, — сказал Шварев. — Вернемся в полк, Костыль, и мы с Мамедом увидим пачку «Явы», Опарыш сосчитает до ста, и мы увидим пачку «Явы». Понял?

— Понял, — отозвался Костомыгин.

— Что?

— Так точно, — поправился Костомыгин.

— Эх! эх! прыпухли! — покачал головой Мамедов.

Позавтракав, все уселись на верху машин, и колонна тронулась в обратный путь.

Возле кишлака на берегу той реки, что так красиво мерцала под луной минувшей ночью, колонна нагнала старенькую желтую открытую «тойоту», набитую вооруженными людьми в разноцветных чалмах и просторных одеждах. Рядом с шофером сидел худощавый усач в форме офицера царандоя. Он вышел из машины и, улыбаясь, направился к БМП ротного.

— Мондана бощи хуб ести! — поприветствовал он ротного.

Ротный наклонился с машины и пожал его смуглую руку.

— Как дела, Акбар?

— Хуб, командир, — ответил офицер, выискивая среди солдат на БМП кого-то. Увидев таджика Кучечкарова, он махнул ему рукой: — Ахат!

— Эй, Кучечкаров! — позвал ротный, обернувшись назад.

К ним подошел хрупкий чернявый солдат. Пожав руку афганскому офицеру и коснувшись три раза щекой его колючей щеки, Ахат начал переводить. Выяснилось: они едут в полк, чтобы сообщить о прибытии большого каравана с оружием в соседний кишлак Паджак. Ротный недоверчиво спросил: откуда они знают, что с оружием? Может быть, верблюды нагружены тряпками, съестным и всякой всячиной, может, это обычный караван бродячих торгашей? Офицер обиделся и ответил, что в Паджаке у него есть свои люди и у этих людей острый глаз и честные языки. Ротный спросил, когда караван появился в Паджаке. Офицер сказал, что на рассвете. Но, возможно, они уже смылись, предположил ротный, вы отправились к нам в полк, а они в это время и смылись. Куда же они днем пойдут, что, их бешеный шакал покусал, возразил офицер Акбар.

— Кто это? — спросил Костомыгин Шварева.

— А, из Спинди-Улии ребята, у них там отряд самообороны, — небрежно сказал Шварев. — Чуть что — к нам в полк, за подмогой бегут. Но угощать горазды. Мамед, помнишь шашлыки?

Мамедов закачал головой и сладко зацокал.

— Ну, кажется, будет дело, — сказал Шварев, и глаза его заблестели. — Эй, Костыль, Опарыш! Будет вам крещение! Чую, неспроста они в полк поперлись.

Усач уже терял терпение, горячился и размахивал руками, убеждая ротного, что его сведения не липа. Ротный и сам догадывался, что это так, — караван, который они поджидали, свернул в Паджак, вот и все, — но он все же дотошно расспросил Акбара обо всем: сколько верблюдов, сколько людей, не появлялись ли в Паджаке подозрительные типы в последнее время и так далее, и только после этого связался с полком и попросил соединить его с кэпом. Минут через десять кэп ответил.

Переговорив с кэпом, ротный махнул афганцам, его машина развернулась и поехала по дороге вдоль реки; за ней потянулась и вся колонна, афганцы на раздолбанной «тойоте» пристроились в хвосте.

— Будет вам крещение, сынки! — крикнул Шварев, хлопая Костомыгина по плечу.

Опарин изобразил радость на лице и воинственно тряхнул автоматом.

Колонна летела в солнечных клубах пыли над мелкой сверкающей рекой. Колонна ревела, выбрасывала черные дымы и грозно хрустела траками гусениц, и Костомыгин, завороженный и оглушенный грохотом и стремительным движением сквозь солнце, пыль и густой полынный аромат степи, думал, что напишет брату обалденное письмо, обалденное!

Эта ночь, этот запах цветущих садов, эта луна, эти холмы под звездами, соловьи, засада, вопли муэдзина на заре, разочарование, а потом эта встреча, и вот — солнце, пыль, лязг и копоть, и ожидание, и неизвестность: что там будет, в этом Паджаке? какой он, Паджак? как они будут захватывать караван? сколько там мятежников? какие они, мятежники? свирепые, бородатые... кто погибнет? а вдруг кто-то погибнет? Вон Опарин возьмет и погибнет, вот он сидит рядом, а через час погибнет... или он сам, Костомыгин, погибнет — успеет вспомнить всё и всех и умрет в пыли, палимый солнцем, его тело отправят домой, и будут над ним рыдать друзья и родные...

Он был уверен, что на этот раз все будет настоящим и он напишет брату про свой первый настоящий рейд, напишет, потому что он не погибнет и вообще никогда не умрет. Ну, впрочем, когда-нибудь, может, и умрет, но это будет черт знает когда, через уйму лет, через тысячу лет!

Паджак оказался небольшим кишлаком, мало чем отличающимся от других, увиденных нынче Костомыгиным: серые дувалы — высокие и низкие, серые башни — круглые и многогранные, серые дома — квадратные и прямоугольные коробки с узкими оконцами — и очень зеленые, очень дремучие сады. Паджак стоял на берегу реки. Вокруг простирались уже чахнувшие, буроватые степи. А в Паджаке зеленели и благоухали сады. Как только колонна подъехала к кишлаку, Костомыгин ощутил душистый запах, и во рту у него снова стало сладко.

Солдаты облачились в бронежилеты, надели каски и попрятались за машины, опасаясь снайперов. Но кишлак выглядел вполне мирно: возле дувалов гуляли куры, старик прогнал по улице горбатую корову, там и сям то и дело показывались любопытные мальчишки, они вытягивали шеи и таращились на запыленные машины кафиров[1].

Солнце полыхало в голубом небе, и было очень жарко, чертовски жарко. Солдаты обливались потом, курили и поглядывали из-за машин на кишлак.

— Ну, сейчас мы накроем голубчиков, — сказал Шварев, затягиваясь сигаретой.

— Чего же мы ждем? — спросил Костомыгин.

— Ишь, нетерпеливый, — усмехнулся Шварев. — Дядя Витя знает, что делает. (Дядей Витей «деды» между собой называли ротного.) — Уж ты не беспокойся, он знает свое дело.

Но прошло полчаса, и Шварев тоже начал нервничать и недоуменно посматривать в сторону машины ротного.

— Мамед, — позвал он механика-водителя, — что это он, правда, волынку тянет?

Мамедов пожал плечами:

— Черт его знаэт. Может, пэхоту кэп подкинет?

Шварев поморщился.

— Да сколько там этих караванщиков? Ну штук десять, ну, от силы — двадцать.

— А вдруг вэсь кишлак вооружится?

— Пока будем пехтуру ждать, духи все оружие закопают, попробуй потом докажи, что это тот самый караван, который мы всю ночь прождали. — Шварев сплюнул.

— Нэт, лучше подождать. С пэхотой веселее, — возразил Мамедов.

— Товарищ сержант, можно мне попить? — спросил Опарин.

— Можно Машку через ляжку! — рявкнул Шварев.

— Разрешите? — поправился Опарин.

— На операции воду нужно беречь, — сказал Шварев.

Опарин вздохнул и покосился на сияющую реку.

— Да что ты на реку смотришь! Из рек пьют только ослы и местные, их никакая хреновина не берет — им-му-ни-те-т. А ты желтуху сразу схватишь. Или тиф. Или еще какой-нибудь сифилис.

— Ясно, — сказал Опарин, облизывая сухим языком окаймленные черной запекшейся грязью губы.

Шварев вдруг замер, прислушиваясь.

— Что? — спросил Мамедов.

— Кажется, едут, — откликнулся Шварев.

Теперь и остальные услышали далекий гул и, повернув головы, начали глядеть на дорогу. Вскоре они увидели над степью пыльные хвосты.

Костомыгин нащупал планку предохранителя и сдвинул ее вниз до упора.

К кишлаку подъехали пехотная рота и четыре танка. Спустя десять минут операция началась.

Ахат Кучечкаров поднес к лицу мегафон и проорал кишлаку несколько отрывистых фраз, выдержал паузу и опять покричал.

Сдаться предлагает, понял Костомыгин.

Прошло несколько минут, но никто не появился, не вышел. Костомыгин удивленно глядел на кишлак и не мог понять, когда это хозяева умудрились очистить улицы от кур, ослов и мальчишек, — кишлак был пуст и нем.

Ахат вопросительно взглянул на ротного. Ротный сказал: «Хватит». И Ахат сунул мегафон в люк.

Несколько БТРов и БМП медленно двинулись на кишлак, солдаты в касках и бронежилетах с автоматами наперевес пошли за машинами. Они вошли в кишлак с одной стороны (чтобы не перестрелять друг друга, догадался Костомыгин) и рассыпались по улочкам. Кишлак молчал.

1

Кафир — неверный.