В когтях неведомого века - Ерпылев Андрей Юрьевич - Страница 13

– Здесь я, здесь! Слышите?

Шорох и хруст слышались уже чуть ли не возле головы. На лошади он едет, что ли?..

Ветки кустарника раздвинулись, и на фоне звездного неба Арталетов разглядел чей-то, явно не человеческий, темный силуэт с большими остроконечными ушами, настороженно шевелящимися…

– Так вы в самом деле не собираетесь меня есть?

Георгий никак не мог поверить в то, что он не спит, не пьян вусмерть и не пребывает в гостях у приветливых психиатров. Да и было с чего впасть в панику: едва-едва освещенный светом заходящей луны, но вполне реальный, в двух метрах перед ним сидел самый настоящий волк, причем довольно внушительных размеров – раза в два больше самой крупной немецкой овчарки.

То, что ночной гость не плод воображения бедной головы, пострадавшей от алкоголя и тяжелых кулаков дровосеков, а данная нам в ощущениях реальность, не подлежало сомнению: по поляне расплывался исходящий от волка густой запах псины, настолько крепкий, что, когда ветерок задувал с его стороны, начинали зверски слезиться глаза. Странно: аллергией на собак, тем более на волков, Георгий отродясь не страдал…

Однако, несмотря на то что собеседником Жоры был не очень-то безобидный хищник, атавистический страх перед которым живет в душе любого истинно русского человека, воспитанного на народных сказках и советских мультфильмах, будь он горожанином хоть в седьмом поколении, ощущения неминуемой опасности как-то не возникало. На оптимистический лад настраивало то обстоятельство, что зверь, вопреки всякой логике, оказался говорящим, то ли его заметный даже неопытным взглядом и в полутьме преклонный возраст…

– Чем я тебя буду есть, скажи на милость, мил человек? – прошамкал волк и оскалился, демонстрируя при скудном лунном освещении явный недостаток своего основного инструмента, дававший повод к числу необходимых пожилому хищнику медиков причислить и стоматолога. – Три зуба всего и осталось-то… Не-е-ет, я теперь, понимаешь, вегетарианцем заделался, почище иного зайца… Правда, морковка и капуста свежие мне тоже не по зубам… – немного подумав, добавил он. – Спасибо, добрые люди выручают, подкармливают вареным да протертым, а то бы совсем кранты… У тебя, случаем, ничего такого не завалялось? Хотя откуда…

Георгий сокрушенно развел руками, будто извиняясь за то, что не прихватил с собой какой-нибудь пареной репки или отварной брюссельской капусты. Волк понимающе покивал и вдруг, свирепо лязгнув почти беззубой пастью где-то у себя за плечом, принялся остервенело, совсем по-собачьи, чесаться задней лапой, постанывая при этом от удовольствия.

– Совсем заели, проклятые, – доверительно пожаловался он человеку, подразумевая, видно, вездесущих блох, пиетета перед дряхлым волком, пусть и говорящим, совсем не испытывающих. – Грызут и грызут… Грызут и грызут… О чем бишь я?..

– Вероятно, о блохах… – осторожно ответил Арталетов.

– Да нет, раньше, – досадливо мотнул лобастой башкой волк, ко всем бедам обремененный еще и склерозом. – До блох еще.

– О зубах говорили, о морковке, – пожал плечами, охнув при этом от боли, Георгий. – О дровосеках…

– Во-во! – обрадовался волк. – О них, проклятущих! У меня с ними, понимаешь, старые счеты…

Он привстал на задние лапы и продемонстрировал при скупом освещении зарождающегося утра косой уродливый шрам поперек живота.

– Их работа!..

В голове Георгия провернулось что-то, и всплыли детские воспоминания о Красной Шапочке, ее бедной бабушке…

«А почему у тебя такие большие уши? – ввинтился в уши ржавым штопором противный голос тети Вероники, старшей двоюродной сестрицы его матери, пичкающей зареванного пятилетнего Гошу мерзкой комковатой манной кашей собственного приготовления. – Да чтобы лучше тебя слышать, внученька…»

– Это из-за Красной Шапочки и ее бабушки? – еще более осторожно поинтересовался он. – Которых вы проглотили?..

– Какой там проглотил! – Волк даже плюнул в сторону, совсем по-человечески. – Зашел, понимаешь, к старушке за миской овощной похлебки, да поболтать остался, а тут, как назло, эти архаровцы… Едва ушел тогда, а брюхо полгода потом зализывал, думал, не поднимусь уже…

Волк жалобно всхлипнул, и Георгий почувствовал к нему искреннюю жалость.

– Дружили мы с Шапочкиной бабушкой, – продолжал волк. – Я зайцев гонял от ее огорода, она мне то морковки подбрасывала, то кабачков… Косым-то и невдомек, что я дичину уже не употребляю, вот и пугались, глупые… А саму Шапочку я только издали и видал. Раза два… Редко она навещала покойницу, ох, редко… Выросла вот, непотребством всяким занялась, свела дружбу с головорезами этими…

Арталетов еще раз почувствовал себя обманутым в лучших чувствах.

– Ты идти-то как, сможешь? – Волк решил замять неприятную для обоих тему.

Георгий попробовал привстать со своей кочки и со стоном вынужден был рухнуть обратно. Похоже, братцы-дровосеки перестарались, отбив что-то весьма серьезное в не слишком могучем организме интеллигента. Комментариев не требовалось.

– Охо-хо… – тяжко вздохнул говорящий хищник и опустился на брюхо, подставив мохнатую спину. – Садись. Только не гарцуй там особенно, я же не лошадь все-таки…

– Может, я сам как-нибудь?.. – попробовал отказаться Георгий, не представляя, как он выдержит скачку на таком неприспособленном для передвижения транспортном средстве, к тому же не по правилам, то есть без седла, стремян и уздечки. – Отлежусь вот немного…

– Ага, отлежится он, – буркнул волк, придвигаясь поближе. – Утром роса выпадет, и простынешь ты, добрый молодец, как пить дать. А туманы здесь коварные, гнилые… Покашляешь месячишко-другой, и под березку… Хотя какие тут березки – каштаны одни непотребные, прости Господи…

– Так вы не местный?!

– Здрасте-пожалте! – Волк был изумлен до глубины души. – Да я разве тебе не говорил?

– Н-н-нет…

– Из Расеи я, матушки, отрок… Из нее, родимой… А давно ли, недавно ли, не пытай, не припомню… Бабка тебе все объяснит…

Жора вдруг понял, что давно уже летит куда-то в туманный утренний полумрак, едва успевая уклониться, когда какая-нибудь особенно раскорячистая ветка коварно норовила хлестнуть его по лицу. Лицо обдувал сырой, напоенный запахами прели и неведомых цветов воздух, снизу радиатором парового отопления грел волчий хребет, против ожидания довольно удобный. Как и каким образом он взгромоздился на спину лесного «мустанга», Георгий не помнил совершенно. Чудеса, да и только!

Волк бежал удивительно ровной рысью, словно скакун-иноходец, и если бы не уносящиеся назад с приличной скоростью деревья, могло бы показаться, что он со своим седоком на спине летит по хорошей европейской автостраде, а вместо когтистых лап у него четыре колеса…

«А вместо сердца – пламенный мотор!» – немузыкальным фальцетом взвизгнул кто-то совсем рядом, да так явственно, что захотелось оглянуться.

– Ты это… – предупредил волк. – Не оглядывайся… Тебе сейчас разные голоса казаться будут, а ты не поддавайся. Суеверие, конечно, но от греха подальше…

От скорости туман по обе стороны лица свивался в спирали. Да-а-а, без ветрового стекла при таком движении трудновато…

– Вот, бывало, и мы с Иванушкой так мчались… – ностальгически бубнил откуда-то снизу знакомый глуховатый голос, совершенно без одышки. – Сядет он мне на спину, свистнет в два пальца, врубит первую…

– Чего врубит?

– Да это я так… – смущенно отозвался волк. – Заговариваться начал на старости лет…

Бесконечная плавная скачка завораживала, заставляла веки сами собой склеиваться…

– А Иванушка-то не Дурачок, часом? – поинтересовался Георгий, героически борясь со сном.

– Сам ты дурачок! – обиделся «скакун». – Царевич!..

Бросив взгляд вниз, Арталетов ошеломленно разглядел на себе вместо уродливого рубища парчовый кафтан с поперечными застежками на груди, напоминающими не то «разговоры» на шинелях буденовцев, не то «бранденбуры»[18] гусарских доломанов, а вытянув ногу, с риском сломать ее на полном скаку о какой-нибудь шальной пень, увидел, что обута она в сафьяновый щегольской сапог, изукрашенный прихотливым переплетением узорчатого шитья.

18

«Разговоры» – матерчатые цветные полосы, украшавшие шинели красноармейцев во времена Гражданской войны и парадную форму бойцов Красной Армии до 1941 г. «Бранденбуры» – шнуры на груди гусарских мундиров – доломанов и верхней одежды – ментиков.