Яик – светлая река - Есенжанов Хамза - Страница 76

Жол сразу же согласился.

– Правильно! Как я не подумал об этом раньше?.. Каримгали, садись на свою кобылу. В верхнем ауле я достану тебе хорошего коня, а кобылу отправим обратно домой. Чего стоишь, собирайся быстрее!

– Это жестоко! Разве можно забирать сына, когда отец лежит при смерти?.. – снова запричитала Жубай.

Но рыжий жандарм резко оборвал ее:

– Эй, старуха, никто не сожрет твоего сына, замолчи! А налог они уплатили? – обратился он к Жолу.

– Налог?! – переспросил старшина.

– Да, налог!.. Если не уплатили, пусть завтра же заплатят. Мы вернемся сюда! А сейчас поехали. Эй, балбес, седлай лошадь, кому я говорю!

Каримгали вздрогнул. Окрик рыжего жандарма напугал его.

– Седла нет, – робко проговорил он.

– Без седла поедешь… выходи!..

Пропустив вперед Каримгали, старшина и жандарм вышли из землянки.

Жубай отчаянно закричала и кинулась вслед за ними, позабыв о больном муже. Душераздирающий крик жены словно разбудил Каипкожу. Он поднял голову и бессмысленным взглядом стал смотреть вокруг себя – в сенцах уже никого не было. Он стал рукой шарить по одеялу, нащупал сыбызгу, зажал ее в ладони и успокоился. Теперь он смотрел в потолок, низкий и закопченный, где на кривой балке, согнутой под тяжестью крыши, ютилось гнездо ласточки. Он смотрел в потолок, но не видел ни гнезда, ни ласточки, всегда радовавшей его своим чириканьем, – зрачки все расширялись и расширялись, а потолок медленно чернел и наваливался на него. Словно откуда-то из-под земли, слышались вопли старухи. Она проклинала старшину и жандармов:

– Пусть обнищает твоя семья! Пусть аллах заставит тебя плакать так же, как плачу я! О Жол! Пусть на твоей дороге вырастут колючки!..

Слышал причитания матери и Каримгали, уезжавший из дома надолго, а может быть, и навсегда. Тревога и грусть сдавливали грудь, ему хотелось плакать. Жандармы подгоняли коней. Жол натянул на уши шапку.

Глава десятая

Каримгали ехал позади жандармов и старшины, еле поспевая за ними. С удивлением и затаенной радостью смотрел он на их черные шинели, на винтовки, болтавшиеся у них за спинами; куда его ведут, что с ним будет, Каримгали не думал, другие мысли занимали его теперь – он полушепотом повторял слова Жола: «Человеком станешь, большим начальником!..», «Кайкан, моли аллаха, чтобы твой сын стал большим начальником!..» Надеть черную шинель и разъезжать вот так же по степи, как эти жандармы, казалось заманчивым счастьем. «Не сон ли это? – думал он. – Неужели и я завтра надену черную шинель, получу хорошего коня, винтовку? Получу!.. Получу и стану разъезжать по аулам. Все будут бояться меня. С завистью будут говорить: «Вот едет Каримгали. С винтовкой едет!.. Это тот самый силач Каримгали, сын Каипкожи… Эй ты, дай ему дорогу!.. О Каримгали, проходи, садись на почетное место. Какие новости? Опять собираете лошадей для хана?..» Для самого хана! Вот кем я стану завтра!..» Когда Каримгали проезжал мимо аула Байназара, отец его, так и не очнувшись, в последний раз вдохнул теплый степной воздух…

Старая Жубай долго плакала, глядя вслед уехавшему с жандармами сыну, а потом со слезами вернулась к мужу. Каипкожа лежал без сознания, остекленевшими глазами смотрел в потолок. Безжизненный взгляд мужа напугал Жубай: «Умирает!..» Она побежала в аул хаджи Жунуса, расположенный на противоположном берегу Анхаты, чтобы позвать кого-нибудь читать Коран умирающему. Пока она, рыдая и причитая, перебралась через реку и позвала Тояша, Каипкожа уже лежал без движения, посиневший, холодеющий.

Вскоре собрались родичи покойного, близкие знакомые и стали готовиться к похоронам.

Хаджи Жунус разослал гонцов во все ближние и дальние кочевья, находящиеся в междуречном джайляу, оповестить людей о смерти Каипкожи и пригласить на похороны. Только в аул Шугула никто не поехал – Жунус знал, что богатый Шугул не соизволит прийти на похороны, а если бы даже и согласился прийти, то Жунус сам не хотел, чтобы он присутствовал при погребении замечательного сыбызгиста. Были приглашены на похороны оба хазрета из мечети Таржеке, но ни один из них не приехал. Всем известно, что если умирает богатый человек, то на его похоронах раздают деньги, отрезы мануфактуры, одежду и белье покойника – все, что полагается по обычаю. А что оставил после своей смерти Каипкожа? Только одну старую сыбызгу?.. Раздавать нечего, вот почему ни хазреты, ни ишаны, ни другие духовные лица не пришли проводить в последний путь бедного Каипкожу. Собрались на похороны только родичи из соседних аулов да почитатели его большого таланта.

Жубай, весь день и ночь плакавшая у изголовья мужа, не в силах была идти на кладбище и осталась дома. И сыновьям Каипкожи не суждено было бросить горсть земли в могилу отца – они тоже не могли прийти на кладбище. Старшего сына угнали на службу, а младший – Кали – находился где-то далеко, за холмами, пас шугуловских овец и ничего не знал о постигшем его горе.

С кладбища люди возвращались хмурые и задумчивые. Старались не глядеть друг на друга, словно чувствовали себя виноватыми. Лишь изредка слышался негромкий разговор:

– Эх, вот уже где бедность так бедность! Это про таких говорят: «У него не было даже пучка волос на голове, за что можно бы ухватиться!..» После нищего остается сума, а у Кайкана и ее, оказывается, не было…

– Да-а, от бедняжки осталась лишь одна сыбызга.

– Отец был замечательным, никем не превзойденным сыбызгистом, а сыновья…

– Хочешь сказать, слабоумные? – спросил Асан, пристально посмотрев на Кадеса.

Разговаривали между собой два брата – Кадес и Акмадия. Акмадии не понравился вопрос Асана, он резко ответил:

– А ты думал, что Каримгали станет вторым Каипкожой? Посмотри на Жубай, разве от такой женщины может родиться путный ребенок?

Возвращаясь с кладбища, Асан думал о том, как бесчеловечно поступил старшина Жол, отправив на службу Каримгали: «Умеешь с бедняками расправляться, хватает силы на беззащитных!..» Он мысленно строил планы, как отомстить за это. Кадес и Акмадия, начавшие осуждать жену покойного, перебили его мысли. «Жубай некрасивая!.. Не может как следует поговорить с человеком… Забитая, смирная…» – так говорили они о ней. Асан считал неприличным осуждать женщину, которую постигло горе; хмуря брови, он возразил:

– Акмадия, если бы твоя жена всю жизнь жила в нужде и горе, как Жубай, едва ли смогла бы родить тебе хороших детей!

Оба смолкли.

Люди знали, что Каипкожа жил бедно, но то, что они увидели, придя на похороны, заставило содрогнуться их сердца. Ни одной кошмы, ни одного коврика на сыром земляном полу, ни одного хорошего одеяла или подушки… Худой как скелет покойник лежал на старых овечьих шкурах, накрытый вместо паласа какими-то лохмотьями. Люди с ужасом увидели, что сыбызгиста даже не в чем хоронить. Такой же ветхой и безжизненной, как хозяин, казалась полуразрушенная, с обвалившимся потолком землянка. Все здесь говорило о неизмеримой нищете и убожестве. У людей холодели сердца. Подавленное настроение не покидало их и теперь, когда они шли с кладбища, где над бедным сыбызгистом возвышался свежий холмик земли. Думая о Каипкоже, невольно вспоминали свое горе, – ведь они тоже были бедны, почти нищи, и впереди не предвиделось ничего хорошего. Жалость к покойному сыбызгисту, жалость к себе постепенно перерастала в ненависть и злость против тех, кто захватил себе лучшие земли, кто имел бесчисленное множество скота, кто накладывал на бедняков налоги, отбирая у них последнюю корову или лошадь. Если бы сейчас кто-нибудь сказал: «Вон виновник нищеты и смерти сыбызгиста! Вон виновник нашей бедности, люди!..» – толпа не задумываясь кинулась бы на этого человека, кто бы он ни был, и растерзала его.

Акмадия не стал возражать Асану, очевидно тоже поняв, что в такой скорбный час нельзя хулить несчастную вдову, и поспешно согласился с ним:

– Ты прав, Асан. Как это мы не видели такую бедность и нужду несчастного Каипкожи при его жизни? Помогли бы ему…