Площадь диктатуры - Евдокимов Андрей - Страница 11

По ночам было слышно, как за фанерной, в два слоя перегородкой сопят дети. Опасаясь разбудить, разговаривали шепотом, а потом молча и исступленно обнимались. Только в конце, сдерживая невольный вскрик, Нина прикусывала ему плечо. Боль вонзалась в него вместе с облегчающим наслаждением, внезапным и острым.

– У нас будто медовый месяц, - прижимаясь к нему, шептала она. - Мы женаты почти десять лет, а я люблю тебя все больше и больше. Когда выходила замуж, то не любила. Точно знаю - это была не любовь, что угодно, только не любовь. Она пришла потом: постепенно и незаметно.

– Выходила замуж - говорила, что любишь. Выходит, обманывала? - недоверчиво спрашивал Горлов.

Мы с подругами говорили - ну, знаешь наши бабские разговоры? - и вышло: кто выходил замуж по любви - ни у кого не сложилось. А, кто по уму - у тех все хорошо, и любовь пришла, без любви нельзя. Я прочитала: жизнь начинается с первой секунды, и, если дети зачаты в любви, у них больше шансов стать счастливыми. Как у нас: еще до того, как родилась Маша, а когда носила Никиту, уже была абсолютно уверена, что люблю, что сильнее любить - грех!

Их объятия становились все крепче, а тела соединялись жарко и неразрывно.

Подступал август. Короткие сумерки истончались в шелесте старых берез вокруг дома, сквозь открытое окно змеилась прохлада, издали доносился перестук первых поездов. Они засыпали под утро, свободные от забот наступающего дня.

1.7. Шипит измена в каждом слове

– Вот заявление о переводе. Подпишите, пожалуйста - глядя в сторону, сказала Марина Богданова.

Горлов посмотрел ее заявление, сплошь исчирканное резолюциями. Судя по всему, Марина переходила в другой отдел, выигрывая в зарплате целых шестьдесят рублей! Это не было принято, и Горлов не мог припомнить такого случая, но внизу была подпись Котова. "Он не должен был подписывать до меня", - еще больше удивился Горлов.

– Что это значит? - спросил он.

– Без вашей подписи кадры не оформляют.

– Я спрашиваю, почему ты вдруг уходишь, и почему я ничего не знал, - раздраженно спросил Горлов.

Ее лицо стало пунцовым. Она упорно молчала, потупив глаза и перекручивая ремешок сумочки так, что на нем отлупилась краска.

– Порвешь, - сказал Горлов, подписывая заявление.

– Спасибо, Борис Петрович, - уже дойдя до двери, Марина вдруг остановилась.

– Боренька, прости, если сможешь. Прости, что натворила, - слезы текли по ее лицу, размывая краску с ресниц неряшливыми черными потеками. Горлов даже не заметил, что она назвала его по имени.

– Что натворила? - растерянно спросил он.

– Они втроем насели. Вызвали в спецотдел, стали пугать и расспрашивать, расспрашивать и пугать. Но я… Я - не из-за денег и не потому, что испугалась. От злости, от обиды, что ты все забыл, что смотришь сквозь, как на пустое место. Пусть, подумала, пусть ему плохо будет, как мне, или еще хуже. Даже радовалась, гадко и приятно, как если ранка чешется, и ее расковыряешь. А вечером опомнилась: что же я, дура наделала. Никто меня за язык не тянул. Стерва я.

– Какая обида? Ты давно замужем, мы все на твоей свадьбе гуляли, - воскликнул Горлов, вспоминая. Это было всего один раз, после новогоднего вечера. Он подвез ее до дома, и Марина позвала выпить чая. Господи, столько лет прошло!

Она рыдала навзрыд, цепляясь за его плечи. Горлов боялся ее отпустить, что она упадет, ему было неудобно и страшно, вдруг кто-нибудь зайдет.

– Успокойся, расскажи толком, ведь нет ничего страшного, - успокаивал он, почти силком усаживая ее в кресло. Наконец до него дошло, в чем призналась Марина - секретные документы по отчету писал Рубашкин!

Он знал, что секретность нарушается сплошь и рядом, на это смотрят сквозь пальцы, всем ясно, что ничего не сдвинется, если соблюдать правила. Но это только до тех пор, пока не появится бумажка: донос, допрос, объяснения - безразлично. Так микроб начинает размножаться, не спрашивая тех, кто поместил его в питательную среду. Если ее признаниям дадут ход - а иначе быть не может - то скоро против него возбудят уголовное дело за разглашение государственной тайны. Вот почему Котов говорил ему о встречах Рубашкина с иностранцами.

"Я же сам дал им улику: включил Петра в список премированных! Господи, какой же я болван", - думал Горлов.

– Котов? Котов придумал? - спросил он.

– Да, он. Больше всех старался, он главный, а те двое его слушались. Сам уговаривал: пишите, все, как есть, пишите, это Горлов приказал, вам ничего не будет. А я себе места не находила, боялась тебя увидеть, когда узнаешь, с тобой встретиться, думала с ума схожу, ни есть, ни спать не могу. Котов догадливый! Зазвал к себе, предложил в другой отдел перейти, зарплата больше. Сказал, все уладит, если буду слушаться, - она всхлипывала, некрасиво сморкаясь и тем же платком промокала глаза.

– Ты что-нибудь подписала?

– Они диктовали, и я все про тебя написала, как ты меня заманил и бросил. Обещал, что не бросишь, а бросил! Но ты не виноват, ты - хороший. Этот Рубашкин, змея! Подползет, подольститься, зашипит и ужалит. Филя сказал, что его надо давить, как гадину - сапогом по голове и в мокрое место. А потом он дал мне вербное обязательство, я тоже подписала.

– Не вербное - вербовочное обязательство, - догадался Горлов.

– Нет, вербное, - капризно улыбнувшись, возразила Марина, - как вербное воскресение. Они меня как бы воскресили для новой жизни и дали другую фамилию: Сильфидова! Красиво, правда? Если забуду, умру. Но я никогда не забуду. А потом Филя меня при всех целовал. Как замечательно!

– Какой Филя? - растерявшись, спросил Горлов.

– Я его так зову. Враги преследуют и шельмуют, а он скрывается, только мне открылся: Феликс Эдмундович! Феликс Эдмундович Дзержинский. У него такие чистые руки, только сердце холодное, как айсберг в океане, а бородка чудесно пахнет и всюду щекочет. Представляешь, Боря, всюду! Все тело и… и там тоже.

Марина уже не плакала, улыбалась странно и счастливо, только глаза были неподвижными с расширенными зрачками, она глядела, не мигая, в одну точку, куда-то вверх за спину Горлова. Он замер от жуткого предчувствия, по шее вниз потекли капли пота.

– Холодок бежит за ворот, - некстати вспомнил он, не в силах пошевелиться.

– Андропов меня тоже любил, после Филиньки. Хороший, но мне не понравился, у него все вялое, сморщенное и сладкое, как сухофрукты для компота. Забыла, как зовут. Пока был со мной - знала, как после - не знаю. А наш Котов улыбается и меня везде гладит… В черной комнате - роскошная постель, Филинька и Андропов меня по очереди трахают, и Виктор Михалыч тут же! По голове ласково гладит!

Марина стала раскачиваться и неожиданно завыла на самой высокой ноте, все громче и громче.

– Успокойся, Мариша, успокойся, все будет хорошо, - бессмысленно повторял Горлов, пытаясь напоить ее налитой из графина теплой, застоявшейся водой.

– У-у-у-у, - монотонно продолжала она и, неожиданно выхватив стакан, ударила Горлова в лицо.

– Звоните в медпункт, врача скорее, врача, - кричал он, чувствуя как кровь заливает глаза.

Он не знал, сколько времени держал ее, пытаясь успокоить, а она билась и рвалась у него из рук. Потом женщины силой увели Марину, ему показалось, что их белые халаты в багрово-красных пятнах.

– Надо зашить рану, перевязать и укол против столбняка, - сказала Жанна Георгиевна, которая весной выписывала Горлову бюллетень при простуде. Она осторожно вытирала ему лицо влажной ватой, от этого щипало, и Горлов слышал, как щелкают и лопаются пузыри.

– Перекись водорода - в прошлом лучший окислитель для ракетного топлива, - сказал он.

– Взлетать еще рано, я вас сейчас в больницу отправлю.

– Не надо в больницу, пусть так заживает.

– Что с ней? Она выздоровеет? - скривившись от резкой боли, спросил Горлов.

– Я психиатрию едва на тройку вытянула, и за все шесть лет после института такие больные не попадались. Может быть, просто понервничала, и реактивное состояние. Специалисты разберутся. Я все-таки выпишу направление, а вы распишитесь за отказ от госпитализации.