Площадь диктатуры - Евдокимов Андрей - Страница 18

- с нарастающим вниманием читал Горлов.

"…сильные и противоречивые чувства охватывают каждого, кто задумывается о будущем мира через 50 лет - о том будущем, в котором будут жить наши внуки и правнуки. Эти чувства - удрученность и ужас перед клубком трагических опасностей и трудностей безмерно сложного будущего человечества, но одновременно надежда на силу разума и человечности в душах миллиардов людей, которая только одна может противостоять надвигающемуся хаосу…

…ничто не должно умалить нашего стремления именно в этом мире, где мы, как вспышка во всепоглощающем мраке, возникли на одно мгновение из черного небытия бессознательного существования материи, осуществить требования Разума и создать жизнь, достойную нас самих и смутно угадываемой нами Цели".

Горлов чувствовал простоту и прозрачную ясность сахаровской мысли, слова завораживали, как величественная музыка. Но именно из-за простоты и ясности он не мог осознать и вместить в себя ту пугающую глубину, куда заглянул Сахаров, а, заглянув, не ужаснулся открывшейся бездне. Следуя за сухими подсчетами накопленных в мире ядерных боеголовок и баллистических ракет, Горлов вдруг задумался о том, чем занимался всю жизнь, но вместо прежнего горделивого восхищения этой всесокрушающей мощью и собственной причастностью, почувствовал леденящий страх.

"…надежда на силу разума и человечности в душах миллиардов людей, которая только одна может противостоять надвигающемуся хаосу", - произнесенное вслух принесло облегчение, но Горлов забыл имя-отчество Сахарова. Вспомнить или узнать показалось необходимым, самым нужным. Наконец вспомнил, покой и дремотное безмыслие подступили сразу, он так и заснул, держа в руках бесплотные листочки бумаги.

Ему приснился хвойный лес, почти такой, как возле их дома в Рощино, только нигде не было кустарника - далеко насквозь стояли покрытые мхом стволы елей и сосен. Было темно и прохладно. Казалось, каждое дерево хранит свою тайну, а под ними распускались цветы и тихо летали диковинные птицы, пение которых он не слышал. Потом в густой чаще вдруг осветлело, и он увидел, как по скалистому утесу сбегали чистейшие струи, радужно переливаясь в лучах солнца на синем небе.

Журчание становилось все громче, пробиваясь в знакомое с детства: "во поле березонька стояла, во поле кудрявая стояла…". Звуки становились все громче и назойливей, пока не стали явью.

Звонок повторял одну и ту же мелодию, Горлов купил его Нине на 8-е марта и сам переделал. Еще не совсем проснувшись, он открыл входную дверь.

Стоявший перед ним человек был высок ростом, худощав и в общем симпатичен, если бы не свесившаяся на лоб челка и чуть косящий взгляд, от чего глаза казались разноцветными.

– Слышал, вы хвораете, вот и решил зайти попросту, не чинясь, благо по случаю оказался рядом, меня зовут Павел Васильевич, вот мое удостоверение, - скороговоркой высказался пришедший, махнув перед Горловым красной книжечкой. - С удовольствием разделю с вами чашечку кофе. Не отпирайтесь, Борис Петрович, вы ведь до него, большой любитель. Совместим приятное с полезным, поскольку вы еще не вполне проснулись,

"Как он узнал?" - удивился Горлов, но тут же догадался, увидев в зеркале примятую подушкой щеку.

– Кофе нет, кончился. Разве что, чая? Крепкого? - спросил он.

– Чай, так чай, - легко согласился Павел Васильевич. - Судя по всему, мой приход вас не удивил?

– Собственно, зачем… Идемте в комнату, только не убрано, а я поставлю чайник, - промямлил Горлов, начиная понимать, кто к нему пришел…

Он медлил, оттягивая разговор. Пока вскипала вода, расставил на столе чашки, потом ополоснул кипятком чайник, насыпав заварку больше, чем обычно, заметил, как противно дрожат руки.

– Увлекаетесь Сахаровым? Светлейшего таланта человек! Вся история человечества сложилась бы по-другому, если бы он закончил свою работу по термоядерной энергетике. Большая потеря, что мы его не уберегли, очень большая потеря. Недоглядели, знаете ли, - сказал Павел Васильевич, указав на лежавшие рядом листы. Заметив смущение Горлова, он добавил: "Не буду скрывать, что разделяю многие фундаментальные принципы, пропагандируемые Сахаровым, и неоднократно выступал за то, чтобы Андрей Дмитриевич мог свободно высказаться в честной дискуссии. Как говорил Ларошфуко, если вы хотите иметь друзей, пусть они превосходят вас, а их мнение отличается от вашего. Но тогда было другое время, и у меня даже были неприятности. В конце концов было принято иное решение. Видимо, на тот момент так было надо."

– Еще чая? - спросил Горлов, стараясь скрыть охвативший озноб.

– Пожалуй, - сказал Павел Васильевич, подставляя чашку.

– Я где-то слышал, что у следователей есть такой прием - начать издалека, как бы ни о чем, чтобы отвлечь допрашиваемого, а потом…

– Помилуйте, Борис Петрович! Уж не думаете ли вы, что я к вам пришел, так сказать, с карательными функциями?

– Извините, Павел Васильевич, не разглядел ваше удостоверение.

– Так и ни к чему, - доброжелательно улыбнулся тот. - Вы уже поняли, я из Комитета. Буду уходить, запишу телефон и фамилию. А про Сахарова - из чистого интереса. Любопытно узнать ваше мнение. Ведь отсутствие любопытства - есть ни что иное, как отсутствие способностей, не так ли?

Кстати, академик Сахаров высоко ценит работу КГБ. Возможно, вы не заметили, где-то здесь, да, вот, послушайте: "…именно КГБ оказался благодаря своей элитарности почти единственной силой, не затронутой коррупцией и поэтому противостоящей мафии"[6]. Хотя не секрет, что сейчас в обществе усиленно насаждается негативный образ правоохранительных органов. Насаждается с далеко идущими целями и, к сожалению, не без успеха. Но, если уж Сахаров сумел встать над личными обидами, то нам простым советским людям сам Бог велел.

Горлов не мог уследить за причудливыми поворотами в словах собеседника, и от этого волновался все больше, едва сдерживаясь, чтобы не спросить: "Что вам от меня нужно?".

– А касательно вашего вопроса скажу, что допрос, как форма нашей деятельности по охране государственной безопасности, занимает далеко не первое место, - продолжал Павел Васильевич. - Допрос, знаете ли, в большинстве случаев есть ни что иное, как признание наших ошибок. Да, не удивляйтесь - ошибок! Ведь если мы кого-то допрашиваем, значит уже возбуждено уголовное дело, по окончании которого обвиняемый будет осужден, как правило - на длительный срок. Стало быть, окажется изолированным, перестанет приносить пользу обществу. А ведь наша главная забота - это забота о людях. Вовремя предостеречь, остановить, и, глядишь, оступившийся или заблуждающийся человек, осознал свое противоправное поведение, исправился, вернулся к честному труду. Конечно, мы не берем в расчет предателей и изменников! Речь идет в частности о таких, как вы. Ведь допустили же вы, уважаемый Борис Петрович, серьезные нарушения?

– В общем, можно считать… - внезапно охрипшим голосом произнес Горлов.

– Допустили, допустили, не отпирайтесь, прекрасно знаете, о чем я говорю. Уверен, что вы допустили Рубашкина к секретнейшим документам не для того, чтобы он передал их иностранцам…

– Сроки как всегда поджимали, а текстовые документы всегда делал Рубашкин, - волнуясь, сказал Горлов.

– …и ваши упущения не нанесли государству ущерба, а были продиктованы исключительно интересами дела, нашего общего с вами дела по обеспечению безопасности Советского Союза. В этом смысле мы - коллеги и единомышленники. К тому же вы - талантливый человек уже сделали и еще много сделаете для нашей армии, у вас большое будущее. Откровенный, товарищеский разговор намного полезнее с точки зрения высших интересов, и нашей, если хотите, общей цели. А допрос в сущности есть ни что иное как процессуальная форма ведения следствия, одна из его стадий. Но ведь эта форма или стадия не всегда обязательна, к тому же она никуда не денется, если вы не сделаете надлежащих выводов.