Отшельник - Евсеенко Иван Иванович - Страница 11

И вдруг он узнал судьбу несчастного Лаврика. Ее рассказал один старый мирный афганец из близлежащего кишлака, и мало того, что рассказал, так еще и помог обнаружить изуродованный, полуразложившийся труп Лаврика на одной из заброшенных мусорных свалок.

Пленив нерасторопного, не оказавшего никакого сопротивления Лаврика, душманы для начала его кастрировати, потом вставили в ноздрю железное кольцо и стали водить голого на цепи по кишлакам. Для одних афганцев подобное зрелище служило устрашением: не смейте и думать о дружбе с неверными, о подчинении им, иначе и с вами будет то же самое. Для других, наоборот, немалой отрадой и возможностью отомстить за погибших отцов, сыновей. Мужчины в каждом селении били Лаврика, а женщины и дети забрасывали камнями, что было много хуже мужских побоев. За месяц или полтора они замордовали его вконец и бросили труп с отрезанным носом, ушами и языком на мусорной свалке.

И вот, глядя на этот труп, Андрей не смог удержать в глубинах своего сердца отчаяния. Оно опять подступило к нему.

Действительно, ну зачем было душманам (ведь у них тоже есть любимые отцы, матери, любимые жены, дети, и сами они кем-то любимы) так мучить и истязать в общем-то ни в чем не повинного перед ними Лаврика, который сдался им в плен, считай, добровольно, не сделал по своим врагам и будущим мучителям ни единого выстрела. Он был всего лишь поваром, человеком мирной, гражданской профессии. Вина Лаврика заключалась, пожалуй, только в том, что он носил форму советского солдата. Пусть так, пусть это тоже вина, и он тоже для афганцев враг. Тогда расстреляйте его на месте преступления (для этого и нужна-то всего одна пуля) или уведите в плен, в заточение, в концлагерь, чтоб после обменять на такого же своего пленника и тем сохранить жизнь двум человекам, которые попали в кровавую эту бойню, скорее всего, не по своей воле. Ведь человечество за многие тысячелетия взаимной вражды придумало какие-никакие правила ведения войн: неприменение оружия массового уничтожения, гуманное отношение к мирному населению, к военнопленным и так далее, и тому подобное. Сотни, а может, и тысячи есть на этот счет договоров, конвенций, соглашений, ненарушимых клятв и обещаний. Но когда доходит до дела, до войны, то все эти соглашения и клятвы оказываются всего лишь ничего не значащими и ничего не стоящими бумагами. Военный, воюющий человек напрочь забывает их, и – вот вам – живьем вырванные из груди противника сердца, выколотые глаза, отрезанные языки, носы, уши и все другое, что только можно отрезать, вот вам – горящие в огне старики и дети, изнасилованные женщины (чьи-то любимые и любящие), превращенные в бессловесных рабов юноши, вот вам – кольцо в ноздри, цепь и, опять-таки, – вырванное из груди сердце! И это все венец творения?! Если так, то я проклинаю этот венец!

Одному Богу известно, чего Андрею стоило тогда сдержаться, не бросить автомат и не уйти отшельником в афганские ли пески и горы, в родные ли брянские леса и пущи или в какие-нибудь снежные пустыни, где нет и не может быть ни единого человека.

И зря не ушел! Пусть бы его считали дезертиром и предателем. Но что Андрею эти пустые слова, когда он сам тысячу раз предан людьми.

Не ушел он лишь потому, что рядом стояли мальчишки в военной форме, много моложе его, которые еще не ожесточились так, как он, которые еще верили что жизнь прекрасна и удивительна (так их учили в школе), только бы уцелеть на войне, во всем доверившись многоопытному и бесстрашному командиру взвода – Цезарю. Как Андрей мог обмануть их надежды?!

Он опять зажал себя в кулак. Но, увы, хватило Андрея ненадолго, лишь до следующего кровавого случая. А он не замедлил явиться во всей своей бессмысленной нечеловеческой жестокости, причем какой-то будничный, рядовой, когда убить человека легче, чем сделать глоток воды. И от этого еще более страшный.

Взвод Андрея обеспечивал (прикрывал) операцию хадовцев по выявлению в кишлаках затаившихся душманов и их пособников. И вот в одном из селений хадовцы поймали паренька лет семнадцати, заподозренного в таком пособничестве. Они вывели его на околицу кишлака и начали чинить допрос. Насмерть перепуганная мать паренька побежала за ним следом, упала на колени и стала что-то доказывать допросчику, просить его о милосердии. И тот, кажется, готов был внять ее просьбам (все эти хадовцы сами были наполовину душманы: сегодня он верный страж апрельской революции, а завтра – головорез страшнее Шарика), пожурить, может, даже побить для острастки парня, но все-таки оставить его в живых. И вдруг на обочине дороги остановился военный афганский «уазик». Из него вышел полковник-хадовец, командовавший всей операцией. Он о чем-то спросил допросчика, что-то крикнул ему злое и угрожающее, а потом не спеша достал из кобуры пистолет и выстрелил парню вначале в грудь, метя прямо в сердце, а мгновение спустя, когда тот уже падал на землю, еще раз, в голову (теперь у киллеров-убийц такой выстрел называется контрольным). Не давая никому опомниться, полковник молча и равнодушно перешагнул через еще бьющееся в последних конвульсиях тело парня и ушел назад к «уазику». Вслед за ним ушли и все остальные хадовцы. У обочины остались только мать убитого, так и не поднявшаяся с колен, да Андрей с несколькими бойцами своего взвода. Секунды две-три вокруг держалась страшная какая-то, мертвая тишина, разрываемая лишь далеким отраженным в горах эхом выстрела. Но вот мать, кажется, еще не веря всему случившемуся, сорвала с головы платок, стала закрывать им рану у сына вначале на груди, потом на голове, сама перемазалась кровью и песком, изошла беспамятным криком и слезами. Наконец до нее дошло, что все это бессмысленно и напрасно, что сына она не спасет, не оживит, что он теперь навсегда мертв и для нее потерян. Тогда она повернулась к Андрею, начала ползти к нему на коленях, простирая вперед руки и что-то крича.

– Чего она хочет? – спросил Андрей одного из своих бойцов, таджика.

– Она просит, – ответил тот с неожиданным вызовом, – чтоб вы ее тоже застрелили.

Скорее всего, мать была права. Жить ей после такой вот бессмысленной смерти сына, после такого вот хладнокровного и равнодушного убийства было незачем. Она и просила теперь у Андрея, словно у Аллаха, единственного – смерти.

Но Андрей был не Аллах. Просьбам ее и мольбе он не внял. Невольно уподобляясь хадовцу, Андрей повернулся к ней спиной и стал поспешно уводить своих людей подальше от кишлака, из которого в любой момент могли раздаться выстрелы вполне заслуженной и справедливой мести, хотя Андрей и его солдаты не имели к гибели паренька никакого отношения.

Случай на войне, тем более на войне гражданской, которая постепенно затеялась между афганскими племенами: пуштунами, таджиками, узбеками, – в общем-то действительно рядовой, будничный. Но он встал в один ряд с другими, такими же кровавыми и не по-человечески жестокими случаями и, кажется, окончательно расшатал нервы Андрея. Все-таки ему, наверное, надо было уехать в Союз, отвоевав два положенных года. Всякому терпению и всякой воле есть предел. Но Андрей не уехал, не мог оставить неотомщенным Сашу – и вот результат: нервы на пределе, на грани срыва. А командир с такими нервами – уже не командир. Бойцы перестанут ему верить. Слушать, подчиняться будут, а верить – нет!

Успокоил себя Андрей лишь тем, что по наивности своей, по своему советскому воспитанию и относительной молодости решил, что подобные восточные жестокости могут быть только у душманов, людей грубых и темных, а уж у нас, на нашей советской стороне ничего похожего никогда не произойдет – люди-то совсем другие, все комсомольцы и коммунисты, воспитанные в гуманистических и гуманных традициях.

Но как бы не так! Уже в ближайшие недели Андрей смог убедиться, что все люди одинаковы. Его взвод, теперь уже самостоятельно, без всякого взаимодействия с хадовцами проводил обследование близлежащего кишлака (в Чечне подобные операции стали называться зачистками). Бойцы по два-три человека распределились по домам. Андрей оказался в паре с рядовым Климовым, до войны студентом-филологом из Ленинграда. Парень тот был молчаливый, излишне для солдата задумчивый, все время таскал с собой (даже иногда на операции) книги, по большей части классику: Тургенева, Толстого, Достоевского, которые ему присылали друзья из университета. В боях Климов особой отвагой не отличался, но был всегда надежен и сосредоточен, на него можно было положиться.