Ястребиный князь - Фанкин Юрий Александрович - Страница 15

Впрочем, ущербное слово «выродок» Полудин никак не мог отнести к князькам или королям, считавшимся среди старых охотников вожаками. Редкий окрас и величина отличали этих птиц от своих собратьев. И встречались князьки не только среди водяной и болотной, но и лесной дичи.

– Всё же межняки. Я думаю, межняки, – упирался Николай. – Какая-нибудь дальняя помесь.

В разгар спора томно крякнула Люська, наградив Полудина весомым аргументом:

– Может, по-твоему, и Люська – князёк? Она ведь тоже межняк, помесь дикой утки с домашней.

Николай смущенно хмыкнул, и спор вскоре пригас…

Быстро блекло в розоватых закатных разводьях небо, и Озеро, отдавая дневное тепло, кудрявилось холодным паром, который, густея, подваливал к темным берегам. В вечернем холодке становились отчетливее лиственные запахи березы, цветущих, но еще не давших зеленого оперенья ольхи и вяза, более изощренным и откровенным делался перещелк невидимых соловьев. В это таинственное время становился значительным, притягивал к себе внимание любой нежданный звук, будь то шишка-оклёвыш, упавшая в воду с береговой сосны, емкий бульк в камышах, после которого на водяную гладь набегала косоватая волна, – бывалый человек сразу мог догадаться, что шевельнулась не крупная рыба, а работяга бобер правится окрайком к своей плотине.

Вечное Озеро, погружаясь в темь, обдавало охотников свежим, таящим пресный запах недавнего снега дыханием, и они, сторожась остуды, жались к вечному костру, такому же приманчивому, как Озеро, да и сами они, потомки древних рыбаков и охотников, чья грубого обжига битая посуда до сих пор вымывалась в срезах песчаного берега и подковообразных затонах, тоже были в своей сути вечными, и это ночное растворение в веках заставляло людей смотреть по-особому на себя, на Озеро и яркий, обогревающий не только тело, но и душу костер.

Мохнатые искры летели ввысь, в небесную обложную темень, и там, пристраиваясь к россыпи холодных устойчивых звезд, помаргивали часто, с земной теплинкой. Полудину казалось, что все его городские, выматывающие мелкостью заботы отнесло широким половодным течением в подобающее им тростниковое мелководье, и его подуставшим глазам открылась волнующая стремнина жизни…

Влекомый ночным затаенным Озером, он спустился к воде, нащупал сапогами протопленные кусты, похожие на захороненную вершу, и, встав на пружинистые прутья, потянулся рукой к серебрящейся под лунным светом чистинке. Вода у берега казалась теплой, шелковисто перекатывалась между растопыренными пальцами. Полудин бессознательно, каким-то утренним полусонным движением омыл лицо. И когда выбрался наверх, к костру, на его щеках и лбу светились янтарные капли.

Прежде чем отправиться на покой, ему нужно было побыть еще у огня, подумать о сокровенном. Полудин нисколько не надеялся, что завтра во время азартной пальбы ему удастся встретить ястребиного князя. Редкостная птица скорее всего могла появиться на Озере днями позже, когда свалят с продымленных берегов усталые охотники и можно будет поживиться потерянной дичью. Полудин, собравшийся гостевать поблизости, у Полковника, вполне мог прийти сюда тихим днем в надежде на охотничью удачу.

Провожая взглядом к небу бесконечные искры, он думал сейчас не только о ястребином князе, от которого зависела судьба «Пордэя», но и о Варваре, находившейся в сказочно-доступной близости, на лесном кордоне.

Думая о Варваре, он не переставал улыбаться.

Потом Полудин накрыл зябнущую Квитку старой фуфайкой, пожелал спокойной ночи Николаю и Василию, которые, судя по приготовлениям, собирались переместить огонь на другое место и спать на земляной, хорошо прогретой круговине, набросав лапника. Витёк, посапывая, продолжал крючиться на своей неудобной, покалывающей бока сосновой охапке. И когда Полудин забирался в двухместную палатку, где сном праведника спал Полковник, до него донесся протяжистый голос Аборигена:

– О-охо-отнички! Я завтра вас всех обстреляю!

Незаметно переломилась короткая майская ночь. Напоследок захлёбисто прохохотал леший в болотной глухомани, перекрыв негромкий журчливый смех лесной русалки, и все окрест томительно стихло в ожидании новых, исподволь зреющих звуков.

Восточная часть неба над синеватым гребнем леса ало возгоралась. Розовые, как будто процеженные через сито, полосы света начинали мягко красить размытые туманом берега, пробиваясь к темному, дышащему, как прорубь, материку, и весь озерный мир нехотя, с ленцой стал выбираться из оков сладкого сна: зашептались жухлые камыши, загагакали гуси на кормежке, и в прибрежном, пахнущем кисловатой тиной мелководье бухнула хвостом истекающая молокой рыба.

Лес, тоже неясный в своих очертаниях, притуманенный, отозвался нежной переливчатой песнью зарянки. Бодро зачуфыкали на порубях тетерева; пощелкивая, стал точить свой брус глухарь…

На отоптанном берегу послышались невнятные голоса, кашель, вспыхнули два янтарно-желтых, как у ночного филина, глаза – кто-то из охотников включил машинные фары, – и кое-где, оживившись, запылили красноватой искрой костры.

Бессонный, как леший, Ерофеич притопал к Теплой заводи еще затемно и теперь, посвечивая фонариком, будил сморенных на зорьке охотников:

– Подъем! Подъем! Садку проспите! Сколь можно дрыхнуть!

Абориген, нахлобучив воротник на голову, ворочался на своей зеленой подстилке, подставляя к огню то один, то другой иззябший бок.

– Вставай, чучел! – зычно прокричал Ерофеич, безошибочно догадываясь, кто перед ним. – Ну и охотничек! Через пень-колоду!

Потревоженный палкой Абориген поднялся быстрее, чем что-либо сообразил:

– Куда идти?

– Гусей пасти! – с усмешкой пояснил Ерофеич и показал своей суковатой палкой на обваленное туманом Озеро.

Витёк тяжело соображал…

В полусонной задумчивости, почти не разговаривая, охотники похлебали чайку, потоптались, разгоняя неотвязно следующую за ними дрему, и так же молча, настраивая себя на охоту, стали проверять закаменевшие в ночи ружья. И когда они, как подневольные, с непроснувшимся азартом, разбредались по своим засидкам, Ерофеич не уставал поучать:

– Маток не скрадывайте! Бейте селезней! Убитых подбирайте, не ленитесь!

Ерофеич помог Полудину погрузить оживившуюся Люську в качающийся, словно в молоке, ботничок, торжественно протянул ему длинный шест с нанизанным плоским кружком:

– Ты смотри, утку дальше десяти метров не отпускай! Чего доброго, расскочится заряд, и долбанешь Люську вместе с женихом! Ногавка, кажись, в порядке. Ну, всего тебе! Ни пуха ни пера!

Разгребая веслами туман, Полудин неспешно, с оглядкой поплыл вдоль берега, который угадывался скорее не по очертанию кустов, а по теплому дыханию краснолесья. Люська топталась в своей ивовой плетушке и, ощущая волнующую близость большой воды, сдержанно покрякивала. Где-то совсем рядом цвирикали чирки.

Свою засидку Полудин узнал по заломанным веткам, по коряжистому дубку, склонившемуся к обрыву и смутно прорастающему в синеватой наволочи. На ощупь проверил кожаную опояску, обтягивающую лапку подсадной. Люська, почувствовав чужую руку, пробовала щипаться, но Полудин крепко прищемил костяной, с бугринкой, клюв, и Люська, бессильно подергавшись, смирилась с новым хозяином.

Наддав всем телом, он глубоко воткнул длинный шест со свободным кружком в наплавной ил, и вскоре серая уточка с подрезанными крыльями пала на воду и настороженно замерла, прислушиваясь к необычным после домашней клети звукам. Словно приклеенная, она сидела некоторое время на розоватой чистинке, и у Полудина, обеспокоенного неестественной скованностью, возникло острое желание как-то расшевелить ее – может, ударить веслом по воде или, подражая Лёшке, призывно жвакнуть.

Но, видимо, само озерное приволье действовало оживляюще: побыв в настороженной неподвижности, Люська стала кокетливо охорашиваться, перебирать клювом серые перышки, купаться…

Ручьистые голоса птиц неудержимо размывали сугробы снега, кучившиеся в береговом безветрии, вольные утки со свистом уносили на своих крыльях в дальние камыши косицы молочной нависи, помогая завязавшемуся на стремнине продувному ветерку, и ночное Озеро начало медленно открывать свой материк.