Не спешите нас хоронить - Фарукшин Раян - Страница 28

Что-то жуя, подошёл Ковакс:

— Выжил?

— Не, мёртвого мы, уже мы мёртвого привезли.

— А-а! Ладно, — причмокнул Ковакс. — А я, зато пирожков надыбал! Война войной, а обед по расписанию! Да, угостили. Есть и в Грозном добрые люди, не все же, как ты, жадные татары.

— А, пошёл ты, обжора! Человек тут помер, а тебе всё похеру, лишь бы пузо набить, козёл голодный! — сорвался я. — Пошёл ты! знать тебя не хочу, утроба!

— Ладно, успокойся, проехали…

Тридцать первое января, сегодня только тридцать первое января, ровно месяц моей войны в Грозном.

Месяц!

Месяц?

Я устал, я вдруг сердцем почувствовал, как я устал. От всего: от войны, от этой долбаной войны; от крови, её здесь слишком много, нашей крови; от постоянного грохота орудий, чтоб они заглохли все нафиг; от водки, зачем я столько этой гадости пью; от руин и их запахов, воняет тут везде; от себя, да, я устал от себя, такого жалкого комочка безмолвной и безвольной плоти, получеловека-полузомби. Чем я провинился, что я не так сделал, за что я здесь? За что нам это всё? И зачем, зачем?

Ну, погиб мой хороший друг — Санька Букач, и что, кому от этого стало лучше? А его родаки? Что они скажут, когда получат его бездыханное разорванное тело? А может, уже получили. И что, ЧТО? Стало кому от этого хорошо, стало? Да, Санька не хотел воевать, боялся погибнуть. «Мы все умрём, потому что мы — пушечное мясо!» — говорил он мне, а я убеждал его в обратном. Не убедил.

Ещё до Чечни, когда у нас набирали желающих поехать с миротворческой миссией в Абхазию, я подал заявление с просьбой включить меня в список миротворцев. Меня записали. Когда за неделю до отправки Санька узнал об этом, то сильно расстроился, уговаривал не ехать, говорил, что вряд-ли я оттуда живой вернусь. Я поверил, и кое-как договорился с командиром полка, чтобы меня оставили. Оставили.

Когда уезжали в Чечню, мы не знали куда едем, но Санька предчувствовал нехорошее, много нервничал, даже мяукать стал. Мяукал, как кошка, фиг отличишь. Худющий, рыжий как солнце, весь в веснушках, и мяукает…

Погиб в первом же бою.

Женька Жуков — сибиряк, спокойный как танк, рассудительный. Когда строились в Моздоке, Женька подошёл ко мне: «Боишься? А ты не бойся, мы же солдаты, а солдаты в России — как животные, быстро ко всему привыкают. И мы привыкнем. Переживём…»

Не пережили, то есть я-то может ещё и смогу, но он — уже точно нет.

Ваймер Женька, по кличке Немец, всем говорил, что он — русский, а не немец, да кто его слушал, этого еврея. Хороший был парень, начитанный, и что он в институт не пошёл, дурак, от армии бы отмазался. А теперь вот всё, поздно. Нет его. И никто не споёт нам его любимых песен, на гитаре не сыграет, не расскажет о жене красивой, о маме доброй, о просторах сибирских.

Пятков Димон, по прозвищу Фурункул, всё болел, да болел, бедолага парень. Как он, весь хворой, в военкомате медкомиссию прошёл — загадка. Вот дождь немного, или снег, так Димон встать не может, весь болячками покрывается, гнойничками, фурункулами. Лекарств наглотается, чаю попьёт, ляжет, одеялом накроется с головой и стонет.

Погиб Фурункул, сгинул под дождём ночью в Грозном.

Бородай Олег — хороший был офицер, никогда солдат без причины не дёргал, не бил, не обзывал, уважительно относился. И мы к нему так же старались, уважали.

Погиб Олег геройской смертью. До последнего, раненым, отстреливался из бойницы своей подбитой горящей коробочки, пока боевики не выстрелили, и не выстрелили в упор из РПГ. Граната угодила точно в бойницу.

Сосед, мой главный и любимый друг, сгорел в БМПшке связистов вместе с замкомбата Булатовичем, двумя связистами и неизвестным мне наводчиком-оператором.

Так получилось, что в ту злополучную ночь механ связистов был ранен, и Булатович решил посадить на его место Соседа. Меня на выезд не взяли, приказали спать.

Небо было звёздное-звёздное, и когда Сосед, как всегда, улыбаясь и шутя, выходил из красивого двухэтажного особняка, в котором отдыхали остатки нашего взвода, я отметил про себя, что неплохо бы стать сейчас космонавтом и слетать к этим звёздам. Посмотреть на мир сверху.

Сосед навсегда улетел на небо минут через сорок после нашего расставания. Впервые он поехал на задание без меня и сразу же получил в борт заряд из сдвоенной «Мухи» с близкого расстояния.

Четверо сразу насмерть. От них не осталось ничего. Пепел.

Связисту-очкарику, живым вылетевшему из люка, так не повезло. Ему, едва пришедшему в сознание, боевики отстреляли конечности и прокатились по туловищу на БМП.

Через некоторое время, когда я и несколько бойцов-связистов ходили на опознание, один из парней, увидев страшную смерть друга, впал в истерику — кричал, плакал и матерился без остановки несколько часов подряд. А толку? Пацанов не вернёшь.

Потом один из офицеров штаба и человек пять бойцов из разных рот, поехали толи в Ростов, толи ещё куда-то на опознание сильно обгоревших трупов, в которых, по каким-то признакам, узнали бойцов нашего полка. Опознанных заковали в цинк и вернули родителям. Пусть в таком виде, но вернули.

А сколько пацанов осталось под завалами в подвалах и домах? А сколько утонуло и сгорело? Имён скольких десятков и сотен погибших я не знаю?

Многих из них я знал только по погонялу, многих просто на лицо, многих видел в первый и последний раз.

Месяц войны.

Это впереди будут Аргун, Гудермес, Шали, Ножай-Юрт, Урус Мартан, Новогрозненский, Курчалой. Впереди будут новые дни, недели и месяцы боев и потерь. Впереди будет много чего неприятного. Но я пока этого не знаю. Я только знаю, что прошёл месяц войны. Месяц, когда кончилось детство.

(май 2004)