На свободное место - Адамов Аркадий Григорьевич - Страница 90

— Ну, а что именно вы мне будете инкриминировать, если не секрет? — интересуется Барсиков, небрежно интересуется, словно речь идет о ком-то другом, а не о нем самом, да и о пустяковом деле к тому же.

— Теперь у меня от вас секретов не будет, — улыбаюсь я. — Теперь вы нам уже помешать не можете. А что касается вашего вопроса, то уверяю вас, любой прокурор сейчас даст санкцию на ваш арест.

— О чем же вы доложите прокурору?

— Да хотя бы о хранении вами огнестрельного оружия и о попытке убить работника милиции. Мало разве?

— Мало, — решительно объявляет Барсиков и приглаживает растрепанные седые волосы. — Все это пустяки. Главное — не в этом.

— Хорошенькие пустяки, — говорю я. — А если бы вы не промахнулись?

— А, не притворяйтесь трусом, — досадливо машет рукой Барсиков.

— Что же тогда главное, по-вашему?

— Главное — в том, что я разгадал один из секретов нашей экономики и воспользовался им. Тоже, знаете ли, своего рода открытие.

Он саркастически усмехается.

— Ого! — ответно улыбаюсь я. — Прошлый раз, помнится, вы мне говорили, что я умный человек. Но теперь вы, кажется, изменили свое мнение? Почему?

— Что вы хотите сказать, не пойму? — высокомерно спрашивает Барсиков.

Он ведет себя так, словно мы снова сидим с ним в кафе. Удивительный, однако, наглец. И какое самомнение.

— Я хочу сказать, — говорю я, — что сейчас вы меня, очевидно, считаете за дурачка, которому можно преподносить любую выдумку, и он поверит. Кроме того, я не думал, что вы хвастун. Ну что ж, поведайте, какой секрет нашей экономики вы открыли?

— Напрасно смеетесь, молодой человек, — нравоучительно грозит мне пальцем Барсиков. — И вы совсем не глупец, это я продолжаю утверждать. Вы просто умный идеалист. Помните, я вам говорил о такой вымирающей категории? Вы и опасны тем, что умны. Я поэтому в вас и стрелял.

— Ну, ну, не поднимайте этот глупый выстрел на такую принципиальную высоту, — насмешливо говорю я. — Вы испугались за свою шкуру, вот и все.

— Нет, — качает головой Барсиков. — Чего мне пугаться? Семьи у меня нет. И не было. Зачем мне эта обуза? А пожил я так, как вам и не снилось. Все у меня было. Деньги пока еще кое-что значат и у нас.

— А я думаю, больше всего в жизни у вас было страха и еще — одиночества. Вы же всегда возвращались в пустой дом, — говорю я и добавляю:

— Все-таки не уходите в сторону. Вы собирались сообщить о каком-то секрете.

— Секрет заключается в некоем пороке экономики, который я обнаружил, — многозначительно говорит Барсиков.

— Я вижу, Шпринц прав: вы не только готовы перегрызть глотку ближнему, но любите и философствовать.

— Шпринц мелочь, — наполняясь злобой, скрипит Барсиков. — Его не грызть, его давить, как клопа, надо… — Он берет себя в руки и уже спокойнее продолжает: — Так вот насчет порока в экономике. Он заключается в попытке всеобщего, я бы сказал, тотального планирования и одновременно запугивания Уголовным кодексом. Это с одной стороны. А с другой — всяческие возможности для… как бы это сказать?.. для внезаконной деятельности, скажем так. Последняя и выгодна, и интересна.

Я качаю головой.

— Ошибаетесь. Внезаконная деятельность, как показывает опыт, у нас дело неверное, опасное и, в конце концов, обреченное. Ну, к примеру. Сколько времени вам удалось продержаться в последнем деле, скажите честно?

— Что значит «продержаться»?

— Сколько прошло времени, как вы договорились с… Гелием Станиславовичем?

— С каким еще Гелием Станиславовичем? — подозрительно переспрашивает Барсиков.

— Ну, зачем притворяться, что вы его не знаете? — усмехаюсь я. — Вы же умный человек. Ведь я не с неба взял это имя, правда?

— А! В самом деле… Глупо темнить, когда Виктор, этот трус, сидит сейчас где-то и все рассказывает. Что вы спросили?

Я повторяю вопрос.

— Мы сотрудничаем года два-три, — отвечает Барсиков.

— Ну вот. Так стоит ли из-за двух-трех лет такой нервной, хотя и обеспеченной жизни жертвовать куда большим количеством лет, которые вы проведете за решеткой?

— Случайность, — скрипит Барсиков. — Какая-то случайность, ручаюсь.

— У вас это будет первая судимость? — спрашиваю я. — Не скрывайте.

— От вас не скроешь! Третья.

— Ну, вот видите. И дело-то ведь не шуточное, Лев Игнатьевич. Мы до самого конца цепочки пройдем, будьте уверены. Доберемся и до Гелия Станиславовича с его синей «Волгой».

— Пижон несчастный! — сердито фыркает Барсиков. — Только это еще не конец цепочки, между прочим.

— Возможно. Я тут не специалист. Со специалистами вы еще встретитесь. Но вы не ответили на мой вопрос: стоит ли жертвовать столькими годами жизни ради двух-трех «богатых», так сказать? Я этой психологии не пойму. Объясните.

В ответ Барсиков досадливо машет рукой.

— И никогда не поймете, — говорит он. — Я не могу спокойно видеть, как пропадают кругом всякие коммерческие возможности. И тем более, когда ими могут воспользоваться другие. Ведь прорехи всеобщего планирования неизбежно заполняются, имейте это в виду. На свободное место всегда прихожу я или другой предприимчивый человек. Свободное место, которое не хочет или не может занять государственное производство, просто требует внимания. И я становлюсь буквально больным, если его упущу. Буквально. Но я редко упускаю, — самодовольно усмехается Барсиков. — Это я вам, конечно, не для протокола сообщаю. Могу даже привести пример. Вот эта великолепная пряжа, о которой сейчас, обливаясь слезами, рассказывает Купрейчик, дурак, трус. Эта пряжа лежала у него на складе мертвым грузом, она не нужна была производству, и никто не требовал ее обратно, в планах она как бы не числилась.

— Но он же официально отправил ее на продажу в магазин Шпринца, — возражаю я. — По указанию руководства.

— Верно! — подхватывает Барсиков, и в глазах его зажигается хитрый, живой блеск. — Но все это, представьте, сделал я. И пряжа пошла в дело, а сам я, не скрою от вас, очень недурно заработал на этом. Поэтому я, конечно, перегрызу глотку любому, кто захочет это сделать вместо меня. Вот так пришлось убрать Гвимара, — неожиданно заключает Барсиков. — Что поделаешь.

— Значит, организатор убийства вы?

— Я. Доказательств, правда, вы не найдете. Я побеспокоился.

— Найдем. Значит, вы убрали конкурента?

— Убрал. На войне как на войне.

— А послал к вам тех двух Гелий Станиславович?

— Вы очень быстро хотите все узнать, — усмехается Барсиков, закуривая новую сигарету и опять пытаясь сжечь спичку до конца, на этот раз фокус ему удается, и он явно доволен.

— Значит, Виктор Арсентьевич согласился с вами иметь дело, хотя вы убили его лучшего друга? — задаю я новый вопрос.

В каждом деле меня интересуют такие вот моральные и психологические аспекты, это помогает понять побудительные мотивы, разгадать некоторые поступки и характеры. Такое копание входит у меня в привычку.

— Бросьте, — небрежно машет рукой Барсиков. — Какие могут быть в наше время друзья? Это все сладкие слюни, их выдумывают газеты.

Я чувствую, что усталость мешает мне дальше вести этот разговор спокойно. Меня начинает переполнять злость. Нет настоящей дружбы? Это он мне будет говорить?

— В газетах пишут не о вас, когда пишут о дружбе, — насмешливо говорю я. — Какая уж тут дружба. Купрейчик, например, сейчас выкладывает все ваши секреты и всех топит, рассчитывая спасти свою шкуру. Вот такая у вас дружба.

— При чем тут дружба? Это трусость и предательство, — свирепо рычит Барсиков. — От меня вы этого не дождетесь, имейте в виду. Я из другого теста. Понятно вам?

Я пожимаю плечами.

— Надеюсь, вы просили о свидании со мной в такой поздний час не для того, чтобы читать мне лекции по экономике и заверять, что ничего мне не скажете?

— Конечно, — заметно успокаиваясь, кивает головой Барсиков. — Дело в другом. Я думаю, что больше вас не встречу. Мной займется следователь. Так вот: на прощанье хочу вам сказать. Я скоро выйду на свободу. Я знаю много путей для этого. И я вас запомню. С вас началось крушение самого красивого и выгодного моего дела. Я вам этого не прощу. Учтите. И вас найду. Я человек упрямый. Вот что я хотел вам сказать.