Семья - Федорова Нина Николаевна - Страница 27

– В знак восхищения пред молодостью и красотой!

Японцев не было дома. Лида постучала в дверь комнаты мистера Суна.

– Я хочу, чтобы вы на меня посмотрели!

Он открыл дверь и спокойно-спокойно смотрел на Лиду. Очевидно, он не понял, в чем дело, и не замечал в ней никакой перемены. Лида встретила эти печальные и странные, какие-то пустые глаза, и сердце ее похолодело: «Я беспокою его такими пустяками!» Он ей показался вдруг старым. Его черные, коротко подстриженные волосы были седыми, на лице были прежде невидимые морщины. «Когда это он успел постареть?» – испугалась Лида. Смущенная, она не знала, что сказать.

– Благодарю вас, – прошептала она.

– Пожалуйста! – ответил мистер Сун и закрыл дверь. Уже за закрытой дверью Лида сказала громко:

– Мистер Сун, мы все, все надеемся… мы все уверены, что Япония никогда не победит Китай…

Дверь приоткрылась, и, улыбаясь, совсем как прежний мистер Сун, он ответил:

– Ваши ласточки прилетают из Африки! – И дверь опять закрылась.

– Боже мой! Что он сказал? Какие ласточки? – Она не знала, что в тот момент, когда она пыталась выразить мистеру Суну свое сочувствие, она на мгновение вдруг стала похожей на Бабушку, и мистер Сун вспомнил вечерний разговор в саду.

– Лида, – сказала Мать, – я не хочу портить твоего настроения, но, право, сядь и успокойся. Закрой рот. Посиди спокойно.

Лида села. Но раздался звонок, и это, конечно, был Джим. Никто другой не умел так приятно звонить. Она встала. Хотела пойти навстречу с достоинством, медленным шагом, но не выдержала и ринулась белым облаком вниз по коридору.

Джим был одет в вечерний костюм: в белом и черном, чернейшем черном и белейшем белом. И Лида, созерцая его и вспомнив о себе, воскликнула:

– О, как мы оба красивы!

Она выпорхнула из двери, пролетела бабочкой по двору и, как пчела в улей, влетела в дверь автомобиля.

Лида уехала, и все почувствовали, что устали и надо отдохнуть. Бабушка еще постояла у окна.

«Жених! Нет сомнения!» – думала она и пошла помолиться о Лидином счастье. Но молилась она не долго. Миссис Парриш с отъездом Лиды как-то вдруг угасла, стала брюзжать и требовать виски. Сели играть в карты.

Заметив, как оживлена была миссис Парриш, собирая Л иду на вечер, и как сразу она изменилась, когда не о чем было уже хлопотать, Бабушка решила, что надо поскорее заинтересовать ее чем-нибудь дельным.

– Вот уже скоро вы уезжаете в Англию, – начала она. – Пора бы взяться за приготовления.

– Какие приготовления? – брюзжала миссис Парриш. – Здесь все выброшу, там все куплю.

– О, – только и сказала Бабушка, вздохнув, и начала подходить с другой стороны. – Вот приходит Ама. Она артистически делает стеганые одеяла. Почему бы вам не поучиться?

– Да, почему бы и мне не поучиться? – повторила безучастно миссис Парриш и пошла бубновой десяткой.

– И я бы поучилась, и вам бы помогла. И мы сделали бы несколько одеял.

– Зачем? – вдруг поняла миссис Парриш. – Кому нужны одеяла? Мне не нужны.

– В Англии у вас есть родные, тетки, кузины. Вы видели, какой счастливой вы сегодня сделали Лиду, да и всю семью. И там ваши родные обрадуются, получив одеяла. И всем будет приятно.

Миссис Парриш на минутку задумалась, размахивая, как веером, трефовым королем:

– Одеяла? Мои родные в Англии все богаты. У них есть одеяла.

– Ну, сделаем для вас только. Как будете укрываться им всякий вечер, вспомните нас, как мы жили дружно здесь.

На этот раз миссис Парриш согласилась, и решено было начать одеяла завтра же.

Потом, когда все уже спали, Бабушка ожидала возвращения Лиды. Она все молилась о Лидином счастье. Конечно, пройдут еще годы до свадьбы, но выбор был сделан, Лидина судьба решилась.

Лида вернулась в два часа утра. Она сияла в полутемной комнате, как утренняя звезда на синем небосклоне.

– О, Бабушка! Все было чудно!

– Сначала сними платье и туфли. Сложи аккуратно, не мни. Потом расскажешь.

– Бабушка, – шептала Лида, раздевшись, – я его очень люблю. Хотите, расскажу, как я его люблю?

– Не надо, не рассказывай. Я и так вижу. И помни, Лида, поменьше говори о любви. Слово унижает чувство.

– Он уезжает, и мы расстаемся. Через неделю. И мы не увидимся скоро. Год, два, три, а может быть, даже четыре. Бабушка, вы слышите это? Четыре!

– И хорошо. С любовью всегда лучше не спешить.

– Мы будем писать друг другу. Часто, Бабушка, часто!

И она заплакала. И у Бабушки в глазах появились вдруг слезы.

– Мы будем писать часто, – говорила Лида и плакала.

Горячие слезы брызнули, сверкая, из ее сияющих глаз; но тихие и медленные они катились из бесцветных глаз Бабушки.

– Он уезжает через неделю! – воскликнула Лида, и ее голова упала на Бабушкину подушку.

– Через неделю? Так ты его увидишь еще, по крайней мере, семь раз. Погоди плакать. Ложись и спи. Завтра вставай красавицей.

Особенной чертой Лидиной любви было то, что она с самого начала не имела никаких сомнений в прочности этого чувства. Ни на минуту она не сомневалась ни в себе, ни в Джиме. Для ее любви могли существовать, она думала, только внешние препятствия: пространство, время, деньги. Что, расставшись, они могут измениться, – такая мысль не приходила ей в голову.

Бабушка не утерпела:

– А какая у него семья? Как они тебя приняли?

– О, Бабушка, я забыла сказать! Они все – чудные! Когда я вошла, его мама сказала: «А вот и симпатия нашего Джима», а его папа сказал: «Рад вас видеть. Делайтесь королевой вечера!» И все мне улыбались. Папа, Джим и его старшин брат танцевали со мной. Были и другие, много гостей. Я им пела, и всем понравилось. Знаете, Бабушка, я вспоминаю этот вечер, и я ужасно счастлива!

– Теперь спи. Если не сразу заснешь, то повторяй молитвы. Благодари Бога, Лида. Ты видела счастье в жизни.

23

На другой день Ама, чьи мысли были все грешнее и все хуже, пришла работать для миссис Парриш. Она сидела на полу, на циновке, и, углубленная в свои мысли и работу, против обыкновения не разговаривала, а как-то зло молчала. Иголка, нитки, ножницы, наперсток – все металось и сверкало в ее руках. Лицо ее было склонено над работой.

Бабушка сидела около, подготавливая работу для себя и для миссис Парриш. На ее вопросы Ама отвечала кратко. Во время завтрака она отказалась от пищи.

– Ты сердита сегодня, Ама?

– Что ж, когда я сержусь, я работаю лучше.

– Но что с тобой?

– Я огорчаюсь. – Она ниже наклонила голову и стала шить с такой быстротой, что ее игла сломалась надвое.

– Постой, Ама, – уговаривала Бабушка, – отдохни немного. Поешь. Отложи работу. Посиди спокойно.

– Я не могу сидеть спокойно. Я огорчаюсь.

– О чем ты так волнуешься?'

– Об одной монашке. О той самой, которую я больше всех не люблю.

– Но это нехорошо. Как это так – вдруг не любить сестру монашку.

– А вот и не люблю. Эта сестра Агата как увидит меня, то и начинает размышлять вслух – христианка я или нет. Она посмотрит на меня кротко и скажет обязательно что-нибудь неприятное, и чем неприятнее, тем лучше у ней голос: «Сестра Таисия, – она скажет, – помнишь ли ты, что имеешь бессмертную душу? Старайся ее спасти». Потом вздохнет глубоко и скажет: «Работай с миром! Я помолюсь о тебе!» – «Что ж, – я как-то ответила ей, – давай вместе читать «Отче наш» наперегонки. Я прочитаю три раза, пока ты успеешь прочитать один раз». А она закачала головой: «Вот, вот… Это я и имею в виду».

Ама стала сердито почесывать в голове тупым концом иголки. Потом спохватилась:

– Я не должна этого делать. «Оставь голову в покое. Забудь, что у тебя есть голова», – сказала бы сестра Агата.

Ама вздохнула и продолжала рассказ о своем огорчении.

– Вот что случилось. Сестра Агата была послана в деревню, в миссию, с поручением. И вот она исчезла – и туда не пришла, и сюда не вернулась. Ходят слухи, что она и еще другие католики захвачены хунхузами в плен. Может, их мучили, может, уже убили. Мать игуменья распорядилась: для всех нас добавочные молитвы о спасении сестры Агаты и о ее благополучном возвращении в монастырь.