Книга русских инородных сказок - 1 - Фрай Макс - Страница 22

Но как раз вспомнили, что на собрании отсутствует помполит.

— Вот кого нам звать надо! — закричали все. — Он-то нам все и растолкует как решения партсъезда.

Сбегали за помполитом, разбудили, объяснили, что случилось.

— На тебя, — говорят, — вся надежда.

Помполит подумал, китель оправил и сказал:

— Переправьте-ка меня на иностранца, я там разъяснительную работу проведу.

Прикинули силы, подобрали матросов покрепче и перебросили помполита «Голландцу» на палубу, когда тот в очередной раз мимо проходил. Ну, суета, свалка там. Вдруг «Голландец» развернулся и — фьють! — стрелой за горизонт.

А тут и пограничный катер подошел.

После этого капитана на берег списали. По состоянию здоровья, за то, одним словом, что помполита утратил.

Но тот не больно-то и переживал, рассуждая так: «Встретишь еще раз того „Летучего Голландца“, а ведь неизвестно, как там помполит этих архаровцев навоспитывал — может, еще хуже придется».

Так он и мне рассказывал. Я сам у него водку пил, усы мочил да бородой вытирался.

БАБА КЛЕПА

Однажды в пятницу я жил в маленькой деревне. Она была такая маленькая, что никакой картограф, даже с самым университетским образованием, не мог бы ее уместить на карте.

Жил я у бабы Клены. Бабу Клену по-настоящему звали Асклепиодотта Власьевна, но она очень стеснялась своего имени и даже не стала получать паспорт. Стеснялась она, стеснялась, да так, что не вышла замуж. Потом, правда, выяснилось, что выходить уже не за кого, потому что все ее односельчане вымерли.

Радио

На стене у бабы Клепы висело радио. Оно было затейливо прикреплено маленькими проводочками к другим проводочкам, торчащим из стены.

Да и само радио было затейливое-затейливое. Только разве не работало. Как-то раз баба Клепа попросила меня починить хитрый аппарат.

Я подходил к нему справа и слева, хмурил брови и открывал широко рот. Когда мне надоедало держать рот открытым, я говорил какие-нибудь умные слова:

— Диод три-дэ-пять… Фонит, стало быть, а может, строчник погорел, или кондер пробивает…

Наконец бабе Клепе надоело слушать мое бормотание, и как она плюнет! Но не в меня, а в радио. Оно и заработало.

Правда, как-то странно.

Не говорит ничего, только шипит. То злобно шипит, то ласково. Мы по этому шипению научились погоду предсказывать.

Липучка

А с потолка у бабы Клепы свисала липучка. На липучке были прикреплены мухи.

Липучка была такая липкая, просто ужас! Однажды к ней приклеился даже страховой инспектор! Но это совсем другая история.

Творожные лепешки

По утрам баба Клепа пила молоко, днем кушала щи, а вечером делала творожные лепешки. Лепешки у нее были замечательные и они нравились всем — мне, кошке Ласочке, которая всегда спала на подоконнике, тяжело вздыхая, приблудной собаке неизвестного имени и самой бабе Клепе.

Но вот беда, их запах очень нравился большому усатому таракану, который жил у бабы Клепы за печкой.

Он выходил оттуда и шевелил усами.

Тогда баба Клепа прыгала на стол, громко кричала и поминала нехорошими словами патриарха Никона, видимо насолившего ей чем-то в ее стеснительной молодости.

Баба Клепа очень боялась тараканов. Тогда я бежал за стариком Пафнутием. Тот был амбарным сторожем и отменной храбрости мужчиной. Одну ногу у него оторвало на империалистической войне, другую на Гражданской, правую руку он потерял в финской кампании, а левую — будучи в партизанах Отечественной войны.

Зубы, правда, ему выбили в других местах, про которые все так много нынче пишут.

Слава Богу, что в амбаре совсем ничего не было, иначе бы старику Пафнутию пришлось нелегко на его теперешней службе.

Так что уж кто-кто, а старик Пафнутий был тем человеком, который не побоялся бы ничего.

Итак, я зазывал старика, тот подползал к порогу и грозно цыкал на таракана, так что тот убирался восвояси.

После этого мы пили чай втроем, а Пафнутий рассказывал нам, что своих тараканов он давно приструнил и даже научил ходить строем.

В доказательство он даже подарил мне одного из них, самого смышленого.

Но в поезд меня с тараканом не пустили, и пришлось его привязать на веревочке к последнему вагону.

Однако по пути последний вагон отцепили, и я приехал в Москву без подарка.

ХИРУРГ КИРЯКИН

И не то чтобы хирург Кирякин был в этот вечер сильно пьян, совсем нет. Возвращаясь из гостей, где он вместе с друзьями пил неразбавленный медицинский спирт, он всего лишь опоздал на метро и теперь шел пешком через весь город.

Начав свое путешествие почти что с окраины, миновав Садовое кольцо, проскочив кольцо Бульварное, он уже прошел сквер Большого театра, источавший удушливый запах умиравшей сирени, и поднимался теперь вверх мимо остатков стены Китай-города.

Стояла тихая летняя ночь, которая часто случается в Москве в конце июня. Эта ночь была теплой, даже душной, несмотря на прошедший дождь.

Кирякин подумал о прошедшей вечеринке, и внезапная злоба охватила его. Он припомнил какую-то Лену, называя ее гадким словом, подумал, что все художники негодяи, а уж скульпторы — тем паче. Наконец хирург шваркнул оземь казенную посудину из-под спирта и выругался. Он обвел окружавшее его пространство мутным взглядом, и взгляд этот остановился на черной фигуре Рыцаря Революции в центре площади. Хирург прыжками подбежал к памятнику и закричал, потрясая кулаками:

— Гнида ты, все из-за тебя, железная скотина! Правду говорят, что в тебя Берия золото германское вбухал, ужо тебе!

Множество всяких обвинений возвел Кирякин на бессмертного чекиста, и добро было бы, если бы он имел к революционному герою личную неприязнь.

Нет, но счастливой случайности никто из предков Кирякина и даже его родственников не пострадал в годы Большого Террора. Возлюбленная нашего героя, правда, была отчислена из института, но по совершенно другим, не зависевшим от всесильной организации соображениям.

Жаловаться, таким образом, ему было нечего.

Но все же он, подпрыгивая и брызгаясь слюной, несколько раз обежал вокруг статуи, поливая ее словесной грязью.

Будь он немного внимательнее, он бы, оглянувшись, заметил, как странно изменилось все вокруг.

Черно-белый дом за универмагом «Детский мир», казалось, вырос этажей на пятнадцать, особняк Ростопчина, генерал-губернатора Москвы, известного своим гадким поведением при сдаче города Бонапарту, вылез на самую середину улицы Дзержинского, а бывший дом страхового общества «Россия», занятый сейчас совсем другим учреждением, как-то нахмурился и покосился.

Если бы Кирякин всмотрелся в черную подворотню Вычислительного Центра, то ужаснулся бы тому, как черная бритая голова в ней скривилась, пожевала губами и задвигала огромной челюстью.

Если бы он обернулся назад, то увидел бы, как присел, прикрываясь своей книгой, металлический Первопечатник.

Если бы наш герой вслушался, он услышал бы, как плачут от страха амуры вокруг сухого фонтана Витали и что умолкли все другие звуки этой жаркой ночи.

Но Кирякин, объятый праведным гневом, продолжал обличать человека, стоящего перед ним на постаменте.

Вдруг слова встали поперек его горла, еще саднящего от выпитого спирта.

Фигура на столбе с металлическим скрипом и скрежетом присела, полы кавалерийской шинели на мгновение покрыли постамент, одна нога осторожно опустилась вниз, нащупывая землю, потом повернулась другая, становясь там, в высоте, на колено.

Великий Командор ордена Меченосцев, повернувшись спиной к Кирякину, слезал с пьедестала.

Ноги подкосились у хирурга, и хмель моментально выветрился из его головы. Наконец его ноги, казалось прилипшие к асфальту, сделали первый шаг, и Кирякин бросился бежать. Бежал он по улице 25-летия Октября, ранее, как известно, называемой Никольской. Он несся мимо вечернего мусора, мимо фантиков, липких потеков мороженого, мимо пустых подъездов ГУМа, какого-то деревянного забора и выскочил наконец на Красную площадь.