Среди Йоркширских холмов - Хэрриот Джеймс - Страница 54

Я поднял глаза и уловил тень тревоги на его улыбающейся физиономии. Ничего не поделаешь! Придется попридержать ягнят.

Охая и покряхтывая, я поворачивал руку и так и эдак, а первый ягненок лизнул мой палец.

— Честное слово, мисс Уэйн, настоящий клубок! Возможно, тройня, и все переплелись. Тут нужна сугубая осторожность, поверьте мне. Ну-ка, ну-ка… чья эта ножка?.. Нет… пожалуй, что… тут скоро не справишься! — Я скрипнул зубами и застонал, продолжая свои воображаемые манипуляции. — Да уж, работка для опытного ветеринара!

Тут я заметил, что глаза мисс Уэйн прищурились. Как бы не перегнуть палку. В любом случае Бернард реабилитирован. Я обвил пальцем первые в очереди ножки и вытащил ягненка номер один. Я положил его на солому, а он поднял головку и энергично ею мотнул. Вообще-то это признак, что все нормально, но, возможно, задержка привела его в недоумение.

— Ну-с, что там у нас еще? — спросил я встревоженным голосом, снова вводя руку. Собственно, все было уже позади, я старался ради Бернарда, а потому еще немного попыхтел и поохал, прежде чем извлек второго, а затем и третьего ягненка. Приятно было смотреть, как они копошатся и фыркают в соломе. Первый уже старался встать на подгибающиеся ножки. Еще немного — и он доберется до «молочного бара».

Снизу вверх я улыбнулся мисс Уэйн.

— Вот так! Три прекрасных ягненка. Я вложу пару пессариев, и конец. Но роды были сложнейшие — ножки перепутались самым страшным образом. Хорошо, что вы меня вызвали, не то могли бы потерять всех троих.

Она уткнула подбородок в руки, все еще скрещенные на груди, и сурово уставилась на меня. Мне почудилось, что в глубине души она сожалеет об упущенной возможности лишний раз пропесочить брата.

— Вот что, — неожиданно сказала она, — тут корова шестой день дожидается, чтобы ее почистили. Так раз уж вы тут…

Простая операция, ради которой в девять вечера не вызывают, но я не стал упираться. Не надо будет приезжать снова.

— Хорошо, — сказал я. — Так, пожалуйста, принесите еще воды.

И тут я заметил панику в глазах Бернарда. Он же не выносит скверных запахов, а в благоуханной практике деревенского ветеринара удаление последа у коровы по ароматности не сравнится ни с чем. А ему предстояло держать хвост моей пациентки!

Вернувшись с ведром горячей воды, Бернард поставил его, вытащил из кармана большой красный в белую горошину платок, тщательно обмотал нижнюю часть лица, а концы завязал на шее. После чего занял позицию рядом с коровой.

Вводя в нее руку, я посмотрел на большие глаза Бернарда, улыбающиеся над маской, и снова подумал, какое удачное мы придумали ему прозвище. Сиско Кидом его первым нарек Тристан из-за поразительного сходства со знаменитым бандитом. Перед всякой процедурой, не рассчитанной на обоняние Бернарда, — вонючим отелом, вскрытием или освобождением рубца от газов при тимпании — его нос и рот немедленно исчезали под платком, и, вспоминая о нем, я мысленно видел его непременно в этой импровизированной маске.

Она как будто наполняла его уверенностью в безопасности — он бодро, пусть и глухо, отвечал мне, когда я пытался завязать разговор, хотя порой и закрывал страдальчески глаза, словно до его ноздрей добирался непрошеный запашок.

К счастью, чистка оказалась несложной, и вскоре Бернард уже проводил меня до машины. Его лицо все еще окутывал платок — ну вылитый Сиско Кид!

Мне казалось, что я должен был убедить полицейского сержанта. Но выяснилось, что всех его сомнений я не развеял.

— А в Дарроуби-то он зачем в маске отправился?

— Так это же Бернард!

— То есть, по-вашему, он позабыл ее снять?

— Естественно.

— У него не все дома, что ли?

Его недоумение было понятно, но я понимал и Бернарда. Ему выпал тяжелейший вечер — и окот, и чистка. Вот он и вскочил на велосипед, чтобы поискать утешения в жареной рыбе с картофельной соломкой. Мне было известно, что это его любимое блюдо. А о таком пустяке, как платок на лице, он, конечно, и думать забыл.

— Ну что же, — сказал сержант, — раз вы за него ручаетесь…

— Ваш задержанный, сержант, самый безобидный человек во всем Северном Йоркшире.

Последовала пауза.

— Ну ладно. Наручники, пожалуй, мы с него снимем.

— Как! Неужели вы…

— Нет-нет! Ха-ха-ха! Отплатил вам той же монетой, мистер Хэрриот. Вы мне заморочили голову вашим Сиско Кидом, вот я и пошутил.

— А-а! Ну мы квиты. — Я тоже засмеялся. — Так Бернард очень расстроен?

— Он? Расстроен? С него все как с гуся вода. Только опасается, что опоздает в лавку за рыбой.

— Вот жалость! Он не успеет?

— Да нет. Я его уже успокоил. Сегодня они торгуют до одиннадцати.

— Отлично. Значит, для Бернарда все кончится благополучно.

— Вполне. — Сержант снова засмеялся и повесил трубку.

Но все могло сложиться иначе. Будь на их ферме телефон, сержант позвонил бы мисс Уэйн… Меня пробрала дрожь при мысли о ее реакции, когда она узнала бы, что Бернард не смог даже за жареной рыбой съездить, не угодив в полицейский участок.

Я словно услышал её раздраженный вопль: «Бестолочь! Ну что за бестолочь!».

37

Трудно найти зрелище тягостнее, чем умирающие молочные поросята.

— Положение почти безнадежное, мистер Буш, — сказал я, облокачиваясь о загородку закутка. — Такая жалость, ведь помет прекрасный. Их же двенадцать?

— Ага. Вот всегда так! — буркнул фермер. Даже в лучшие минуты он не отличался веселостью, но сейчас его длинное лицо с запавшими щеками застыло в мрачном отчаянии.

Я посмотрел на сбившихся в кучку розовых малышей. По их хвостикам стекали желтые струйки. Диспепсия новорожденных — тяжелый понос, поражающий поросят в первые дни после рождения и почти всегда приводящий к летальному исходу, если меры не будут приняты вовремя.

— Когда у них началось это? — спросил я.

— Так почти сразу, едва родились. Три дня назад.

— Жаль, что я только сейчас их увидел. Может, и сумел бы им помочь. Мистер Буш пожал плечами.

— Я думал, само пройдет, думал, молоко для них жирновато.

Я открыл дверцу и вошел в закуток. Пока осматривал малышей, их мать зазывно похрюкивала. Она лежала на боку, выставив напоказ два длинных ряда сосков, но отпрыски даже не смотрели в ее сторону. Поднимая и снова опуская на пол одно вялое тельце за другим, я не сомневался, что сосать свою мать эти поросята не будут уже никогда.

Однако так просто сдаваться не хотелось.

— Все-таки попробуем, — объявил я. — Вдруг спасем хоть двух-трех. Фермер промолчал, а я заторопился к машине. Не помню, чтобы хоть раз видел его улыбку, но теперь его сгорбленная спина и угрюмое лицо только усугубляли ощущение безысходности.

Я же сердился из-за того, что меня не вызвали раньше, так как при мне был новый препарат, который мог бы их исцелить, — раствор неомицина в пластиковой бутылке, позволявшей впрыскивать антибиотик прямо в глотку. Я уж пробовал его на телятах — и с хорошими результатами, но поросятам давал впервые. Я брал апатичных малышей одного за другим, прыскал каждому неомицин на корень языка, но, кладя на пол почти безжизненные тельца, чувствовал, что напрасно теряю время.

Потом сделал каждому небольшую инъекцию сульфамидного препарата и, успокоив свою совесть, начал прощаться.

Бутылку с неомицином я отдал фермеру.

— Если завтра найдутся живые, впрысните им в рот. Если удастся спасти хоть некоторых, сообщите, а так приезжать смысла нет.

Мистер Буш молча кивнул.

Миновало три дня, и я решил, что мой мрачный прогноз, к несчастью, оправдался, но тут мне пришло в голову, что я должен дать мистеру Бушу кое-какие рекомендации на будущее. Матке перед опоросом в целях профилактики можно ввести вакцину против E. coli, а у него еще две свиньи должны были скоро опороситься.

Возвращаясь домой с очередного вызова, я оказался возле фермы Буша и свернул в ворота. Когда я вылез из машины, фермер подметал угол двора. Он даже не обернулся, и у меня упало сердце. Но тут же во мне заговорила досада: поросят он потерял не по моей вине и не имеет права меня игнорировать — я сделал все что мог.