Горбун, Или Маленький Парижанин - Феваль Поль Анри - Страница 59

Мы покатили по длинной улице, по обеим сторонам которой стояли высокие серые дома, потом свернули на узкую улочку, и она привела нас к церкви, стоящей посреди кладбища. Потом я узнала, что это церковь Сен-Маглуар.

Напротив нее высился величественный дворец — дворец Гонзаго.

Анри спешился и, подав мне руку, помог выйти из кареты. Мы прошли на кладбище. Позади церкви, огражденная простой деревянной решеткой, стояла открытая ротонда; сквозь ее аркады видны были монументальные надгробия.

Мы вошли в ротонду. Лампадка, свисающая с ее свода, чуть рассеивала тьму. Анри остановился перед мавзолеем, на котором был изваян облик молодого человека. Анри поцеловал статую в лоб. И я слышала — слезы дрожали в его голосе, — как он промолвил:

— Брат, вот и я. Бог мне свидетель, я исполнил свое обещание.

Позади нас послышался шум. Я обернулась. Франсуаза Берришон и ее внук Жан Мари стояли на коленях за деревянной решеткой. Анри тоже преклонил колени. Он долго тихо молился, а, поднявшись, попросил меня:

— Аврора, поцелуйте это изваяние.

Я подчинилась, но спросила, почему я должна целовать его.

Анри открыл было рот, чтобы ответить, однако заколебался и наконец сказал:

— Потому что у него было благородное сердце и я любил его.

Я вторично поцеловала статую в ледяной лоб. Анри поблагодарил, взяв меня за руку и прижав ее к своему сердцу.

Ах, как он любит, матушка, когда любит! Наверно, суждено, что он не может меня полюбить!

Через несколько минут мы были в доме, где я и кончаю писать вам эти строки, дорогая моя матушка. Анри заранее снял его.

После того как я переступила порог этого дома, я ни разу не покидала его.

Я одинока, как никогда, потому что у Анри в Париже дел стократ больше, чем где бы то ни было. Я вижу его даже не при каждой трапезе. Мне запрещено выходить. Приближаться к окнам я должна с осторожностью.

Ах, матушка, если бы он был ревнив, я была бы счастлива подчиняться ему, укрываться, прятаться, сохранять себя для него одного! Но я помню, как он сказал в Мадриде: «Это не ради меня, а ради вас».

Да, матушка, это не ради него. Ревнуют только тогда, когда любят.

Я одинока. Сквозь щелку закрытых оконных занавесок я вижу суетящуюся шумливую толпу. Все эти люди свободны. Вижу дома на другой стороне улицы.

Каждый этаж занимает семья. Я вижу молодых женщин и смеющихся детей. Они счастливы. А еще я вижу окна Пале-Рояля; часто по вечерам они бывают освещены: это регент устраивает празднество. Подъезжают придворные дамы в каретах, у дверец которых гарцуют красивые кавалеры. До меня долетает бальная музыка. Иногда я всю ночь не могу уснуть. Но если бы только он проявил ко мне нежность, если бы сказал хоть одно ласковое слово, я, матушка, обо всем бы забыла и была бы счастлива.

Вы можете счесть, что я жалуюсь. Только не подумайте, матушка, будто мне чего-то недостает. Анри безмерно добр и предупредителен со мной. А можно ли вменить ему в вину, что он уже давно со мною холоден?

И вот, матушка, какая мысль мне иногда приходит. Зная рыцарственную деликатность его сердца, я думаю, что по происхождению я выше его, и по богатству, наверное, тоже. Это отдаляет его от меня. Он боится меня полюбить.

О, если бы я была уверена в этом, с какой радостью я отказалась бы от своего богатства и растоптала свое происхождение! Что значат преимущества высокого рождения в сравнении с сердечным блаженством?

Матушка, неужели, если бы вы были бедны, я меньше любила бы вас?

Вот уже два дня, как к Анри приходит горбун. Но я еще не рассказывала вам про этого таинственного гнома, единственное живое существо, которое вхоже в наше уединение. Горбун в любое время заходит к нам, то есть к Анри, в комнату на втором этаже. Все видят, как он входит и выходит. Соседи по улице воспринимают его чуть ли не как домового. Никто никогда не видел Анри и его вместе, но они неразлучны! Таково мнение кумушек с Певческой улицы.

И впрямь, никого еще не связывали столь странные и таинственные узы. Мы, я имею в виду Франсуазу, Жана Мари и себя, ни разу не видели одновременно этих неразлучных друзей. Они целыми днями сидят взаперти в комнате наверху, потом один из них выходит, а второй остается охранять уж не знаю какое неведомое сокровище. Мы здесь живем добрых две недели, но, невзирая на обещания Анри, мне известно ничуть не больше, чем в день приезда.

И вот что я хочу вам рассказать: как-то вечером горбун посетил Анри и остался. Всю ночь они провели, запершись, вместе. Наутро Анри был печальней, чем обычно. За завтраком разговор свернул на вельмож и высокопоставленных дам. Анри с нескрываемой горечью заметил:

— У тех, кто поднялся слишком высоко, слегка кружится голова. Не стоит рассчитывать на признательность принцев. И к тому же, — опустив глаза, продолжал он, — разве всякую услугу можно оплатить этой презренной монетой, признательностью? Если знатная дама, ради которой я рисковал бы своей честью и жизнью, не смогла бы меня полюбить оттого, что она по положению выше меня, я тотчас бежал бы куда глаза глядят, лишь бы она не смогла оскорбить меня своей признательностью.

Матушка, я уверена, что горбун рассказывал ему про вас. Да, это действительно так. Он рисковал ради вашей дочери и честью, и жизнью. Он сделал больше, стократ больше: он отдал вашей дочери восемнадцать лет своей благородной молодости. Чем заплатить за столь безмерную щедрость?

Матушка, но ведь он заблуждается, правда? О, как бы вы полюбили его, как бы презирали меня, если бы я не отдала ему все свое сердце, за исключением той части, что принадлежит вам! Я не осмелилась сказать ему это, так как в его присутствии что-то порой мешает мне говорить. Я чувствую, что сейчас я робею перед ним иначе, но гораздо чаще, чем в детстве.

Нет, то не была бы неблагодарность, то была бы низость! Я всем обязана ему: он меня спас, он меня воспитал. Чем была бы я без него? Горсточкой праха в могиле без креста…

И какая мать, будь она даже герцогиня или родственница короля, не гордилась бы, имея зятем шевалье Анри де Лагар-дера, самого прекрасного, самого отважного и самого верного из людей?

Разумеется, я всего лишь бедная девушка и не могу судить о великих мира сего: я не знаю их, но неужто среди этих вельмож и знатных дам отыщется настолько извращенное сердце, настолько растленная душа, чтобы велеть мне:

— Забудь своего друга Анри…

Я схожу от этого с ума, матушка, и сейчас чудовищная мысль бросила меня в холодный пот. Я сказала себе: «Если моя мать…»

Но упаси меня Боже выразить эту мысль в словах. Это было бы кощунством.

Нет, вы — такая, какой я представляю вас в мечтах и какой боготворю. Вы расцелуете меня и улыбнетесь. И какое бы высокое имя ни даровало бы вам небо, у вас есть нечто стократ лучшее, чем имя, — ваше сердце. Этой своей мыслью я чуть было не оскорбила вас, и я припадаю к вашим ногам, умоляя простить меня.

Ну вот, стало темно, ничего не видно; я откладываю перо и закрываю глаза, чтобы мысленно увидеть ваше ласковое лицо. Придите, любимая матушка, придите…»

Таковы были последние слова записок Авроры. Она любила эти листки, они были ее друзьями. И, запирая их в шкатулку, она прошептала:

— До завтра…

Уже совсем стемнело. На другой стороне улицы Сент-Оноре в домах зажегся свет. Осторожно отворилась дверь, и в светлом прямоугольнике дверного проема, потому что в соседней комнате горела лампа, возникло простоватое лицо Жана Мари Берришона.

Жан Мари был сыном того самого юного пажа, с которым мы встретились в первых главах этого повествования, когда он привез шевалье де Лагардеру письмо от де Невера. Паж стал солдатом и погиб, а у его матери остался внук.

— Барышня, — обратился Жан Мари к Авроре, — бабушка спрашивает, где накрывать стол — здесь или в зале.

— Который час? — осведомилась Аврора, внезапно вырванная из мечтаний.

— Час ужина, барышня, — ответил Берришон.

«Как он задерживается!» — подумала Аврора и сказала: