Несбывшаяся весна - Арсеньева Елена - Страница 42

Про Шейлока Мурзик, конечно, не понял, так подумали доктор и Александра, но все же смирился – и продолжил рассказывать, что боли в бедре стали настолько нестерпимы, что он кричал на всю палату и просил морфия. («В воспалительный процесс, по-видимому, включился мощный бедренный нерв», – прокомментировал доктор Никольский.)

– С тех пор четыре месяца я целый день жил только в ожидании того кубика морфия, который мне вводили в девять часов вечера и который давал мне передышку и забвение до четырех часов утра. С рассветом мучения возобновлялись, – вспоминал Мурзик.

Ему трижды делали операцию под хлороформом («Резали много и плохо!» – кивнул Никольский), причем, когда несли его из зоны в третий раз, окружающие говорили: «Ну зачем его напрасно мучают? Все равно он до утра не доживет».

– А я дожил, – сказал Мурзик. – Дожил! Шейлоку не удалось взять свой фунт мяса, его Порция обдурила…

Никольский и Александра враз уставились на него – ошарашенно. Мурзик торжествующе подмигнул и продолжил:

– А я возьму.

«Не зря, значит, он у нас книжки читал…» – усмехнулась про себя Александра.

Она ничего не понимала в его намеках. Что имеет в виду Мурзик? Почему смотрит на нее… так? Ее вины перед ним никакой нет, она даже не знала, что он арестован. Все его намеки не имеют к ней никакого отношения!

Александра беспрестанно так уговаривала себя, но ужас, который охватывал ее при виде Мурзика, не утихал. А видеться им предстояло часто…

В результате неправильного лечения бедренный нерв попал в спайки, образовалась мышечная контрактура левого тазобедренного сустава, и эти необратимые явления должны были теперь при каждом шаге напоминать Мурзику о том, как его однажды укусил комар.

– Боли у вас будут регулярно обостряться от перенапряжения и переохлаждения, – предупредил доктор Никольский. – А поскольку именно из перенапряжения и переохлаждения состоит наша здешняя жизнь, вы будете страдать постоянно. Тем средством, к которому вы привыкли, морфием, я вам боли снимать не смогу. Придется терпеть. Для облегчения ваших страданий Александра Константиновна будет делать вам согревающие компрессы. Ну, и давать жаропонижающее, если температура повысится. Это все, что мы можем. Понятно?

– Александрой Константиновной, значит, вас зовут? – сказал Мурзик, словно не слыша доктора и глядя в упор на Александру. – Ишь! А я знал одного человека, которого звали Александр Константинович. Александр Константинович Русанов. Он меня сюда и определил. Доносец накропал. Его-то мне уже не достать, но родня у него осталась. Близкая родня. Ближайшая…

Шурка? Шурка написал на него донос?! У Александры застучала кровь в висках.

Не может быть! Но она слишком многое узнала о жизни за последние четыре года и знала: могло быть все. Даже это!

И что теперь?

Мурзик сидел, сутулясь, – седой, кошмарный, неопрятный, опустившийся старик, – и бормотал, бормотал себе под нос…

Доктор Никольский посмотрел на него с отвращением:

– Вам пора. У нас прием. Другие больные ждут. Так что – идите. Как начнется обострение – приходите снова.

Мурзик поднялся:

– А как же. Приду!

С тех пор он постоянно являлся в санчасть. Александра исхитрялась, как могла, чтобы не оставаться с ним один на один. К счастью, санитар Фролов очень любил присутствовать на приеме и во время процедур. Но не может же она пристегнуть Фролова к карману своего халата! Когда-нибудь она останется с Мурзиком наедине, и он…

Что?

Александра не знала и не хотела знать.

Но страх стал теперь частью ее жизни. Да и жизни, если честно, уже не осталось. Один только страх.

Из штаба противовоздушной обороны Полякову позвонили около полуночи. Самолет «Хейнкель-111», покружив в районе села Мостовое, сбросил парашютиста. Сомнений быть не могло: наблюдение велось самым тщательным образом. Как и было заранее уговорено со штабом, самолет «не заметили» и позволили ему после выброски парашютиста спокойно удалиться… но только из этого района. Его «передали» в штаб Куйбышевской области, над территорией которой он и был сбит.

Поделом вору и мука…

Поляков с опергруппой выехал к месту выброски парашютиста. Он размышлял: был ли парашютист тем самым связным, который шел к Проводнику? Если да, то его не следовало брать до встречи с радистом. Если же он обнаружит, что за ним охотятся, он может отказаться от связи с Проводником. Наверняка такая ситуация Моором была предусмотрена, и вновь прибывший получил на сей счет необходимые инструкции. Ну а если парашютист – не долгожданный связной из Варшавы? Если он – другой агент с другим заданием? Если ему удастся уйти, запутать следы в большом многолюдном городе? А если это диверсант с конкретным заданием?

Чтобы ответить на все вопросы, следовало прежде всего найти парашют и багаж ночного гостя.

В предрассветном лесном сумраке долго искали место, где в неглубокой яме, вымытой в земле дождями, тщательно прикрытой хвоей и листьями, были зарыты парашют и небольшой чемодан. В нем нашли портативную рацию новой, неизвестной модели – более мощную, чем та, что была у Проводника, комплект батарей для нее и для старой рации, а еще – туго перевязанные пачки советских денег, триста тысяч рублей.

Целое состояние! Многовато для Проводника. Может быть, деньги предназначаются для кого-то еще? Для кого?

Так или иначе, сомнений не осталось: прибыл связной, и Проводник должен готовиться к встрече с ним.

Однако тут имелось очень большое «но».

Спектакль с подсевшими батареями оказался чреват сложностями, которые оба «драматурга», Храмов и Поляков (вернее, Поляков), к сожалению, не предусмотрели в начале игры. Поскольку Проводник был вынужден прекратить сеансы, он не смог принять сообщение о том, где и когда появится связной в Энске, а главное, как и когда они встретятся. Конечно, в разведшколе был известен адрес, по которому он снимал комнату в Энске (на Мызе, в подсобном хозяйстве которой Проводник устроился работать сторожем – «чтобы с голоду не помереть», как еще раньше передал он майору Моору). Видимо, именно по этому адресу и придет связной. Там была оставлена тайная засада – группа дорожных рабочих прокладывала трубу неподалеку от дома. Хозяйка была сотрудницей НКВД и знала, что делать и как отвечать на вопросы.

Храмов не сомневался, что связной пойдет к Проводнику, и настаивал, чтобы у него была устроена засада. А Поляков не исключал, что сначала гость объявится у Коноплева, но сказать об этом Храмову он не мог, не рискуя выдать Коноплева.

Однако связной поступил иначе.

В управление позвонила тетя Паша, которая все еще сидела в пятой больнице. Придушенным шепотом соседка сообщила Полякову, что в приемный покой явился неизвестный мужчина лет тридцати и спрашивает… все того же Босякова Степана Мефодьевича!

Тетя Паша спровадила посетителя к самой вредной медсестре приемного отделения, которая своим занудством, подозрительностью и придирчивостью дала бы сто очков вперед любому сотруднику Смерша, и кинулась звонить по телефону, оставленному ей соседом. Поляков сразу понял, что связник явился уточнить участь Бродяги, проверить сообщение Проводника. Значит, Коноплев ничего не сообщил? Или его сообщение еще не пришло в разведшколу? Или ему перестали доверять? Его тоже решили проверить? Впрочем, сейчас было не до раздумий над всеми возможными вариантами. Поляков немедленно отправил в больницу машину с сотрудниками, одетыми в штатское. Они успели вовремя, чтобы увидеть, как человек с печальным выражением лица (а какое лицо еще должно быть у «племянника», если он услышал о смерти «родного дядюшки», Степана Мефодьевича Босякова?) вышел на крыльцо больницы и побрел по улице, изредка спрашивая у прохожих, где находится остановка автобуса, идущего… на Автозавод.

«К Коноплеву едет! – сообразил Поляков, которому это передали по телефону, и только головой покачал, сам себе дивясь: ну вот, поддавался каким-то глупым иллюзиям, не верил в очевидное… Теперь все выяснится. И поди-ка объясни начальству, почему в свое время не поставил засаду на квартире Коноплева, куда, конечно, явится связной. – Надо, конечно, последить за ним, хотя какие тут могут быть сомнения?»