Несбывшаяся весна - Арсеньева Елена - Страница 49

Слова, слова… Слова, от которых никому не легче, а только труднее, потому что они разрывают сердце. Вопросы без ответов, от которых не спишь ночами и хочется умереть, потому что нужно возненавидеть эту безумную страну, а сил ненавидеть ее у тебя нет. Только любить… за что? Почему?

Ну, вот такая она, такая она, Родина. Таковы ее законы. Судьба такая. И если она должна погибнуть, судьба твоя – погибать с ней вместе.

«Почему?! Почему такая судьба именно у меня?! Почему другим легче?»

Вопросы без ответов…

Пустые вопросы! Можно жизнь положить, пытаясь на них ответить. Но сначала надо – выжить!

– Ну хорошо, – проговорила Ольга. – Давайте еще думать. Лодки у ваших жителей есть?

– Конечно. Только сама подумай, сколько лодок надо, чтобы вас до Камышина довезти! Этак все село должно в путь тронуться! – зло сказал Казбегов. – Не морочь голову. Беги, спасайся, пока есть возможность.

– Не надо нас довозить до Камышина, – возразила Ольга. – Я все понимаю. Тут женщины, дети, дома, скотина… Вы не можете бросить ради нас свои дома. Переправьте нас только на другой берег. А там…

– Что там? – обреченно сказала Варвара Савельевна. – Ну что там?! Голая степь, что на правом берегу, что на левом. Сел – ни одного на сотню верст. Подохнете от голода и жажды. Солнце палит с утра до вечера. Скрыться негде. А немцы… Они обстреливают противоположный берег так же, как этот. И думаешь, их Волга остановит? Они, считай, уже взяли Сталинград.

– Я не знаю, взяли немцы Сталинград или нет! – крикнула Ольга. – Не знаю! Я знаю, что здесь больше полутораста человек, которые погибнут, если враги придут в Мазуровку! Да вы поймите, поймите же! Ну, предположим, ваши односельчане и впрямь думают, что немцы лучше коммунистов, но если немцы узнают, что вы помогали нашим раненым, они же вас не помилуют. Вы уже замазаны, вы уже для них – враги, потому что помогали врагам. У вас два выхода – или убрать нас всех отсюда и скрыть, что мы тут вообще были, или в самом деле – связать и сдать фашистам. Или лучше потихоньку пострелять, перерезать во сне…

Глаза Казбегова блеснули диким огнем. Он перехватил болтающуюся нагайку за хват, занес ее, и Ольга успела подумать, что вон то утолщение на конце витой плети – это свинчатка, которую здешние жители вплетают в окончание шнура, и как раз свинчаткой Казбегов сейчас ударит ее по лицу.

Ольга невольно отпрянула в глубь комнаты.

– Тимур! – крикнула Варвара Савельевна. – Погоди. Стой!

Казбегов, передернувшись, с яростным выражением отвернулся, хлестнул нагайкой по столбику крыльца. Полетела щепа…

Варвара Савельевна подошла к нему, взяла за руку, отвела в сторону, начала что-то говорить. Она умоляла, Ольга видела, что она умоляет Казбегова. Слезы текли по ее лицу, она даже сделала странное движение, как будто хотела опуститься перед ним на колени, но милиционер подхватил ее, с силой тряхнул, что-то злое прошипел сквозь стиснутые зубы. Потом, люто щерясь и кося глазом на Ольгу, пошел к своему коню, сдернул повод с ворот, вскочил в седло. Конь вздыбился, тоже кося кровавым глазом на Ольгу, словно ненависть к ней хозяина – а Ольга чувствовала, что Казбегов ненавидит ее! – передалась животному. Казбегов дико взвизгнул, взвилась камча, конь с места понесся галопом, исчез за домами.

Варвара Савельевна стояла, прижимая руки к глазам. Потом сказала сухим, разрывающим голосом:

– Ты не понимаешь! Ты никогда не поймешь! Тимур – он караим. У него убили всех, всю семью, вырезали всех до малых детей, его детей и племянников, детей брата. Красные убивали, резали… Пришли ночью, те спали… А Тимур и его брат в то время служили у красных! Да-да! Тем, кто убивал Казбеговых, было все равно. Просто – все равно… Они забрали лошадей, ограбили дом. У мертвых легче забрать… Тимур и его брат вернулись домой и узнали, что одни остались на свете. Потом, много лет спустя, Тимур женился на Фросе. Брат его живет в Камышине. Тимур с моим Никитой дружил. Слышала небось про моего Никиту?

Ольга кивнула, вспомнив, что рассказывала Василина.

– Он в 14-м году был просто офицер, как и твой отец. За это его и арестовали: в царской армии воевал! А куда им, Никите и другим, таким же, как он, деваться было от фронта, от действующей армии? Дезертировать, что ли? Со мной – дело другое, я в действующую армию, в поезд санитарный, сама пошла. А потом жизнь помотала меня, покрутила. В Энск даже возвращаться боюсь: вдруг узнают меня. Конечно, память у людей короткая, а вдруг да прострелит кого-то воспоминанием? Караимы говорят: бывает, что в степи прилетит пуля ниоткуда – и убьет тебя, когда ты радостно смотришь на солнце. Конечно, четверть века прошло, а все ж! Отец-то мой был очень богат, почетный гражданин Энска, ресторацией владел, миллионами ворочал. А я даже не знаю, где могилка его и матушкина. Да какие там могилы, небось расстреляли вместе с другими такими же «буржуями», «угнетателями», – она, тоскливо вздохнув, покачала головой, – да и швырнули всех вместе в гнилую яму… Тянет иной раз на родину, посмотреть на те улицы, по которым я девочкой ходила, может быть, старый наш дом на Сергиевской найти…

– Теперь это улица Урицкого, – угрюмо вставила Ольга, и Варвара Савельевна криво усмехнулась:

– Поня-ятно… Я так и думала, что нашу улицу в честь какой-нибудь кровавой сволочи переименовали. Бедную Тамарочку убили белые, а меня сколько раз красные чуть не убили… Теперь-то я никакая, не красная, не белая, я сама по себе. Хочу жизнь дожить спокойно и хочу, чтобы те, кого я люблю, жили без страха и боли. Веришь, что я тебе дурного не посоветую?

– Конечно, – горячо сказала Ольга. – Но я не могу!

– Тимур жизнью Никите и мне обязан, – проговорила Варвара Савельевна. – Он на все пойдет, только бы мою просьбу выполнить. А у меня одна просьба – тебя спасти. Тебя – и Петра.

– Тетя Варя, – пробормотала Ольга смущенно, – а почему вы… почему вы так заботитесь о Петре?

Лицо Варвары Савельевны вдруг стало белым, точно ее платок. Она стиснула худые, загорелые руки – когда-то они были, наверное, очень хороши, изящны, да и сейчас, разбитые работой, остались маленькими и аккуратными, хоть и с шершавой кожей, и с неровно постриженными ногтями. Несколько мгновений она молча смотрела на Ольгу, а потом из глаз хлынули слезы. Рекой полились!

– Что вы?! – воскликнула Ольга. – Что случилось?

– Петр… – выдохнула Варвара Савельевна, – Петенька, он… он в одном бараке с моим Никитой жил. В лагере они были вместе, понимаешь? На Соловках… Петр был арестован как сын врага народа. Но потом отца его амнистировали – поздно, после смерти, а все ж амнистировали. Было это два года назад. Петра освободили, а тут война, он на фронт пошел. А Никиты больше нет на свете, Петр ему глаза закрыл – умер он в лагере, как раз накануне освобождения Петра. Значит, еще в 40-м. А мне даже не сообщили… Ну да, кто он такой? Заключенный! А мне он был роднее всех, один на свете! Сволочи, сволочи красные… – вырвалось у нее с хрипом, но тотчас Варвара Савельевна взяла себя в руки: – Никита перед смертью Петру про меня рассказал. И вот нас судьба свела с ним. И с тобой… Так неужто ты думаешь, что я не помогу тебе, которая мне роднее родной дочери, и Петру, который моему Никите был за сына? Вот я и помогаю вам домой выбраться.

Ох, какое же это было бы счастье – оказаться дома, дома, дома! В ванной натоплена колонка, из крана с бульканьем льется горячая вода, на кухне пахнет тети-Любиными оладьями, темно мерцают книги в старинных книжных шкафах, по-прежнему лежит на столике под лампой томик Бальмонта, который тетя Люба так и не убирала после смерти деда, только пыль с него смахивала, а иногда открывала наудачу и читала строчку-другую, про то, как в тумане безбрежного моря я остров нашел голубой… или что только раз мечта с мечтой встречается… Поскрипывают серые, давно не натиравшиеся паркетины в гостиной, а над Олиной кроватью – маленькая фотография: семнадцатилетняя Сашенька Русанова в светлом платье с маленькими шелковыми розочками вокруг глубокого «придворного» декольте…