Головнин. Дважды плененный - Фирсов Иван Иванович - Страница 83

83

— Вы в прошлом были друзьями закадычными с Федор Федоровичем, так не обессудьте, попытайтесь с ним по старой дружбе сойтись, помочь ему надобно. С кем не бывает, авось человек и станет на путь истинный…

На следующий день над Камчаткой посвежело, посыпал снег, вокруг все побелело… Экипаж разгружал «Диану» на зиму, перетаскивая пожитки на берег, в казарму. Уже было решено, что командир по зимнику отправится в Петербург, а Рикорд с экипажем летом перейдет в Охотск и двинется следом. Рудаков недавно женился на дочери отставного капитана из Нижнекамчатска.

Жил он в добротной просторной избе и поселил у себя Мура.

— Правильно поступили, — похвалил Головнин, — он у вас забудется скорее о прошлом.

— Я его на зверя завлеку, он охотник заядлый, а у меня и ружье ему припасено.

— Только присматривайте за ним, чтобы не набедокурил.

Пока Рикорд занят был на шлюпе, Головнин пригласил Мура и выздоровевшего Хлебникова.

— Знаете вы, сколь Петр Иваныч и команда наша приложила усердия, дабы нас из плена вызволить? Вскоре мы соберемся всем экипажем и отпразднуем наше освобождение.

Хлебников и Мур, улыбаясь, переглянулись.

— Так я надумал, — продолжал командир, — Петру Иванычу от нашего имени спасенных сочинить достойный адрес. Надеюсь, вы мне в том поможете, только чур, чтобы он о том не проведал…

В середине ноября в большом доме компании собрался экипаж «Дианы». Чествовали освобожденных и освободителей. Вечеринку открыл командир «Дианы». Хлебников передал ему коленкоровый переплет и он, отступив на шаг, повернулся к сидевшему рядом Рикорду.

— Великодушный, Петр Иванович! — непривычно приподнято начал читать Головнин приветственный адрес. — «Судьбами Всевышнего угодно было ввергнуть нас в плен к народу, по своим нравам и обыкновениям весьма малознаемому в просвященной Европе… Несчастье было велико, и едва ли история бедствий человеческих представляет пример подобно нашему беспомощному состоянию. Но Всемогущий Бог соблаговолил по двух годах и трех месяцах пленения нашего вновь узреть нам любезное свое отечество. — Размеренный голос командира иногда от волнения прерывался. — Действуя по чувствованиям своего сердца, — продолжал он, — вы троекратным плаванием к японским берегам совершили два великие дела необыкновенною решительностью и благоразумной доверенностью, приведшими в великое удивление японцев, заставили уважать справедливость народных прав в народе столь хитром и даже непонятном между сильнейшими азиатскими государствами и восстановлением мирных связей с Россией побудили их быть внимательными к великой соседственной нации, что при сношении с вами они отступили во многом от коренных и непреложных своих законов, — Головнин перевел дух. — Сим возвратили вы нам жизнь для отечества. Благодарим господ офицеров, служивших под вашею командою, и потому разделявших труды и опасности к избавлению нашему. Благодарим всю команду за сердечную радость, которую она выразила, узрев нас опять среди своих… Примите излияние сердечных чувств наших, и да послужат они вечным памятником никогда неизменной нашей благодарности. Спасенные вами капитан-лейтенант Василий Головнин, мичман Федор Мур, штурман Алексей Хлебников, матросы Дмитрий Симанов, Спиридон Макаров, Михаил Шкаев, Григорий Васильев, курилец Алексей Чекин. Ноября, пятнадцатого дня, тысяча восемьсот тринадцатого года, в гавани „Святых Петра и Павла“.

Головнин сложил папку, вручил ее Рикорду, и они обнялись. В комнате прорвало тишину, все загалдели, но тут же замолкли. Командир поднял бокал:

— Выпьем, друзья, за наше морское братство!..

В первый зимний день ударили морозы, установилась дорога, и Головнин на собачьей упряжке отправился в далекий путь. Два месяца сопровождал его верный друг Петр Рикорд до Гижиги. Весну Головнин встретил в Охотске, дальше двинулся верхом на оленях, в Якутске пересел в повозку и по зимнику добрался до Иркутска в конце апреля. Две недели пережидал он в городе весеннюю распутицу, почти каждый день гостил у губернатора Николая Трескина, рассказывал местным чиновным людям о своих злоключениях в плену у японцев.

Как-то получилось, но никто из иркутских старожилов не обмолвился Головнину, что здесь нашел свое последнее пристанище один из пионеров освоения Русской Америки, Григорий Шелихов. А зря. На церковном погосте, где он покоился, выбиты были на постаменте знаменательные посвящения друзей своему покойному приятелю. Эпитафия Гаврилы Державина гласила:

Колумб здесь Росский погребен,Проплыл моря, открыл страны безвестны,И зря, что все на свете тлен,Направил парус свойВо океан НебесныйИскать сокровищ горних, неземных…Сокровище благихЕго Ты, Боже, душу упокой.На обратной стороне запечатлел свое посвящение поэт Иван Дмитриев:Как царства падали к стопам Екатерины,Росс Шелихов без войск, без громоносных силПритек в Америку, чрез бурные пучиныИ нову область Ей и Богу покорил.Не забывай, потомок,Что Росс твой предок был и на Востоке громок.Прохожий, что в сем гробе тленКолумб здесь Росский погребен.

…После Иркутска небольшой привал сделал Головнин в Красноярске. Здесь в церковном приделе обрел вечный покой один из тех, кто взбудоражил в свое время Страну восходящего солнца, Николай Резанов. Его друзья как-то быстро о нем позабыли…

В стольном городе Сибири, Тобольске, Головнин рассчитывал встретиться с генерал-губернатором Иваном Пестелем. Но, как оказалось, тайный советник большую часть времени проводил в Петербурге и оттуда управлял Сибирью. В это раз у него была действительная причина. Столица ожидала возвращения из Парижа кавалергардов, среди которых служили два сына сибирского наместника…

Скрипучая почтовая карета в начале июля доставила камчатского моряка в первопрестольную. Унылые картины обгоревших усадеб и домишек, развалившихся и прокопченных стен, заросшие лопухами опустевшие дворы. С детских лет запомнился величавый Кремль, Иверские ворота. Кое-где еще зияли незаделанные проломы, черная копоть на зубцах Кремлевской стены проглядывала местами…

Московский тракт в северной столице переходил постепенно в Невский проспект. День в день и, можно сказать, час в час, через семь годков возвратился Головнин на берега Невы.

«22 июля 1807 года, — отметил он в записной книжке, — я оставил Петербург и точно в том же часу (в десятом пополудни), в котором ныне приехал сюда; следовательно, дальние путешествия мои продолжались ровно семь лет».

Столица жила в ожидании возвращения из заграницы гвардейских полков. Командир «Дианы», не успев отряхнуть дорожную пыль, отправился в Адмиралтейский департамент.

«Диана» покидала Россию при Морском министре Павле Чичагове. Он давно оставил свой пост и бесславно закончил карьеру. По воле императора стал вдруг командующим сухопутной армией, проворонил отступавшую армию Наполеона у Березины, чем завоевал всеобщее негодование и подозрение в измене. Сославшись на болезнь, укатил в Париж, где и осел навсегда.

Нынче третий год апартаменты Морского министерства осваивал небезызвестный маркиз де Траверсе…

Первым делом командир «Дианы» представил рапорт о награждении подчиненных ему моряков. Как ни странно, уже спустя неделю его вызвали в Адмиралтейский департамент и объявили высочайшую волю.

— Всемилостивейше пожалованы государем императором, — монотонно читал правитель Адмиралтейской канцелярии Никольской, — Василий Головнин, Петр Рикорд чином капитана второго ранга, единовременно тысячу рублей и в пансион и в штатное по капитан-лейтенантскому чину жалованье…