Философы с большой дороги - Фишер Тибор - Страница 34

Вечером накануне заседания я возвращался в номер, мучительно размышляя – выпить ли мне сперва четвертинку кокосового ликера и «заpolarовать» водкой «Polar Sun» или разом согреть душу их смесью и насколько гармонично впишется в этот ансамбль бутылка красного. Погруженный в глубокую задумчивость, я поднимался по лестнице. Когда путь мне преградила дверь пожарного выхода (как мне говорили, пожарные двери предназначены для повышения безопасности постояльцев гостиницы), я с досадой толкнул ее и пошел дальше. Сознание мое было всецело занято выяснением того, какой стимулятор был бы желательнее вечером накануне грядущего семинара, поэтому я не придал никакого значения тому, что произойдет с дверью после моего прохода.

С дверью произошло то, что после моего прохождения она вернулась в обычное положение – предварительно съездив по физиономии Цванцингера, шедшего на шаг позади меня с подносом. На подносе покоились двенадцать печенин и дымящийся чайник – идиллический набор для чаепития перед отходом ко сну. На Цванцингера я обратил внимание, лишь заслышав его вопль, который философ издавал, пересчитывая спиной ступеньки под звяканье катящегося следом чайника. Итогом сего путешествия вниз по лестнице, ведущей вверх, оказались: трещина черепа, сломанная рука, перелом ноги и покрытая накипью мошонка.

Увозимый на медицинской каталке, Цванцингер, улучив паузу между стонами боли, весьма нетактично – в выражениях горьких и незаслуженных – обвинил во всех своих увечьях меня. Самое интересное в этой истории – то, как смотрели на меня коллеги, покуда Цванцингера везли через гостиничный холл. Они отводили от меня глаза – чтобы тут же взглянуть вновь. В их взорах читались не осуждение, не упрек, нет. То были застенчивые взгляды восхищения и удивления: вот кто-то перешел тебе дорогу, а ты – ты с ним разделался, разбил в пух и прах. Я вовсе не поимел на свою голову неприятностей. Лишь получил сразу несколько приглашений на конференции.

Стражи закона, крушащие дверь: настоящее 2.21

Когда один из стражей закона, который был, очевидно, у них за главного, обратился ко мне по-немецки, я почувствовал легкий укол тревоги. Неужто я по пьяной лавочке попал в Германию? Отвечая – из положения лежа на полу с заломленными руками, – я поймал себя на том, что в моем голосе прорезаются, несомненно, тевтонские интонации – этакое сдавленное хрюканье. Интересно, есть ли у них в тюремной библиотеке Шиллер или Гельдерлин: у меня все руки не доходили прочесть ни того ни другого.

Однако, когда меня вытащили на марсельское солнце – все еще не очень-то властного над реальностью, данной мне в ощущениях, – я осознал, что попал в лапы французской полиции, представителям которой – неведомо почему – приспичило поупражняться в немецком.

Единственная причина ареста, которая приходила мне в голову, – мои финансовые операции, осуществляемые со счетов французских банков, не встретили должного понимания у властей. Я даже почувствовал некоторое облегчение. Марсель начинал действовать мне на нервы. Что до отсидки – она казалась мне даже желанной, ибо я вынужден был признать, что единственный способ засадить себя за работу над книгой – загреметь в тюрягу.

На мой вкус было слишком рано для ведения светских бесед: меня волновало лишь одно – могу ли я, попав в участок, надеяться на то, что мне удастся опохмелиться. Как выяснилось, конвоиры мои тоже не отличались разговорчивостью: они лишь попытались выяснить у меня что-то про Ангулем. Вряд ли я мог чем-нибудь им помочь. Я лишь недоуменно икнул, вслед за чем меня вывернуло – и я непритязательно сблевал (вдвойне гнусное занятие, если учесть, что ваши руки в этот момент скованы наручниками). То была несколько запоздалая и неуместная в данной ситуации попытка моего тела избавиться от хмельного яда и спасти мою печень. Исход спиртного из моего желудка положил предел беседе и прервал установившуюся было коммуникацию.

Весь мой вид вопиял о том, что я – старая развалина (каковой я на самом деле и являюсь), поэтому полицейские отнеслись ко мне почти сердечно. Они искренне пытались вернуть меня к реальности, так что вскоре я проникся глубоким сочувствием к себе, своей печени, своей комплекции, а также к беженцам и репатриантам всех национальностей. Я начинал понимать, почему всевозможные победительницы конкурсов красоты любят подчеркивать в интервью, как занимают их проблемы этих несчастных.

Мудрость штукатура с татуировкой на члене

Я позабыл проповедь, прочитанную сокамерником, с которым мне выпало коротать ночь в кутузке на Майл Энд. «Не колись, и все. Не фиг себя сдавать. Они получают за это деньги – так пусть и отрабатывают; зачем делать работу за чужого дядю?! И еще – не дай тебе бог недооценить их тупость! Будь у них мозги – стали бы они работать в полиции?»

Я был готов с радостью подписать любое признание, взяв на себя ответственность не только за ограбление банков, но и за плачевное состояние кулинарного искусства в Англии, покалеченный нос Египетского Сфинкса, экологию Южного моря, Шлезвиг-Гольштинский кризис, появление бородавок на спине камышовой жабы, пожар Александрийской библиотеки, отравление Распутина.

Что лишь доказывает: будьте осторожны, когда начинаете считать, будто вам понятно, что здесь происходит, Например:

Стражи закона, ломящиеся в дверь

Картинка из прошлого (бесплатное приложение)

Единственный совет, который я могу дать: если полиция ломится в дверь (а вы – отнюдь не в неизвестной квартире, трезвы, одеты и помните ваши преступные деяния за последний период с яркостью, свойственной лишь очень одаренным натурам) – уверьтесь, что у них нет никаких серьезных оснований, а на самом деле и вовсе никаких оснований штурмовать вход в данное человеческое обиталище.

Полиция полагала, что у нее есть вполне увесистые основания поступать таким образом. Они вели меня от самого аэропорта. Я прилетел из Колумбии, имея при себе четыре кило кокаина, упакованного в специально подготовленное для этой цели издание «Жизнеописания знаменитых философов» Диогена Лаэртского.

Зак, заславший меня туда почтовой лошадкой – тот, который имел проблемы с копами из-за своей любви чуть больше, чем нужно притопить педаль акселератора, и чьи незаконные операции приносили ему, по самым осторожным подсчетам, около миллиона в год, – Зак выглядел так, словно он проглотил осиновый кол, весь в сучках и занозах.

Зачем я в это ввязался? Всем нам свойственно стремление по мере сил разделять интересы ближнего, а Зак проявил искреннее – и весьма настойчивое – желание ввести меня в тонкости контрабандной торговли. (При этом он почитал наркотики презреннейшим сегментом контрабандного рынка, а главным достоинством почтовой лошадки почитал непроходимую тупость.) Стоял самый разгар летних каникул, и у меня не было ни одного фонда, в средства которого я мог бы запустить руку.

Появлением стражей закона в обители Зака я был поражен не менее хозяина, но, когда меня уложили на пол, я был даже признателен полицейским, нарушившим наше уединение, ибо в тот момент я как раз испытывал невообразимую неловкость, не зная, как объяснить Заку, что меня угораздило потерять пресловутые четыре кило в метро по дороге к нему.

Говоря «потерять», я не берусь со всей определенностью утверждать, что груз был именно потерян. Сумка могла быть украдена. Или могла спонтанно аннигилировать. Взойдя на эскалатор на станции «Белсайз-Парк» и как-то пристроив мой багаж, я взглянул под ноги, здесь ли сумка – я делал это примерно раз сотый за время моего путешествия, – но глядеть было не на что. Сумка была вне пределов моего онтологического обнаружения.

Доверчивость к миру, возможно, и жива где-то в глубинах моей души. Но окружена мощной коринфской колоннадой, поддерживающей фронтон храма, воздвигнутого во славу неверия. И даже прожив целую жизнь бок о бок с Эдди Гроббсом, я бы не поверил, что такое возможно.