Дикие пальмы - Фолкнер Уильям Катберт - Страница 39

– Спасибо, – сказал Уилбурн. – Заходите, поешьте что-нибудь.

Но тот отказался. – Перед Рождеством где-то здесь упал один из этих больших аэропланов. Вы не видели или не слышали ничего необычного в то время?

– Меня здесь тогда не было, – сказал Уилбурн. – Вы бы лучше сначала поели.

– За него объявлена награда. Пожалуй, я пойду.

Письмо было от Бакнера. Там было написано: Все в порядке. Бак. Шарлотта взяла у него письмо и остановилась, рассматривая его. – Все как ты и говорил. Ты ведь говорил, что это очень просто. Теперь можешь успокоиться.

– Да, – сказал Уилбурн. – Камень с души свалился.

Шарлотта посмотрела на письмо, четыре слова, включая «в». – Всего лишь одна из десяти тысяч. Нужно только немного осторожности, правда? Прокипятить инструменты и все такое. Имеет какое-нибудь значение, кому ты это делаешь?

– Это должна быть жен… – И тут он замолчал. Он посмотрел на нее и сразу же подумал: Скоро что-тодолжно случиться со мной. Постой. Постой. – Кому делаешь?

Она смотрела на письмо. – Вот глупость какая, да? Наверно, я перепутала это с кровосмешением. – И теперь это действительно случилось с ним. Он задрожал, он дрожал еще до того, как схватил ее за плечо и повернул лицом к себе.

– Кому делаешь?

Она посмотрела на него, продолжая держать в руке дешевый линованый лист бумаги с крупными карандашными буквами – рассудительный проницательный взгляд с тем зеленоватым налетом, который придавал ее глазам снег. Она заговорила короткими, простыми предложениями, словно взятыми из букваря: – В ту ночь. В первую ночь вдвоем. Когда мы не могли ждать и не готовили ужин.

– И каждый раз с тех пор ты не…

– Да, нужно было думать головой. Я всегда относилась к этому легкомысленно. Слишком легкомысленно. Помню, кто-то говорил мне об этом однажды, я тогда была совсем молоденькой, о том, что когда люди любят, сильно, по-настоящему любят друг друга, у них не бывает детей. Может быть, я поверила этому. Хотела верить в это. Или, может быть, я просто надеялась. Но теперь что говорить.

– Когда? – сказал он, встряхивая ее, дрожа всем телом. – Сколько времени прошло с тех пор, как у тебя должны были быть месячные? Ты уверена?

– Уверена ли, что их не было? Да. Шестнадцать дней.

– Но ты не уверена, – быстро сказал он, зная, что говорит только с собой. – Ты еще не можешь быть уверена. Иногда бывают пропуски. У любой женщины. Никогда нельзя быть уверенным, пока не пройдет два…

– Ты в это веришь? – спокойно спросила она. – Так бывает, только когда хочешь ребенка. А я не хочу, и ты не хочешь, потому что мы не можем себе это позволить. Я могу голодать, и ты можешь голодать, но не ребенок. А потому мы должны это сделать, Гарри.

– Нет! – закричал он. – Нет!

– Ты же сам говорил, что это просто. И у нас есть доказательства того, что это действительно так, что это ерунда, все равно что срезать вросший под кожу ноготь на пальце ноги. А силы и здоровья у меня не меньше, чем у нее. Или ты не веришь в это?

– Вот оно что! – закричал он. – Значит, ты сначала испытала это на ней. Вот как онр было. Ты хотела увидеть – умрет она или нет. Вот почему ты так упорно склоняла меня к этой идее, когда я отказался.

– Это случилось в тот день, когда они уже уехали, Гарри. Но это правда, я действительно сначала хотела получить известие от нее. Она бы сделала то же самое, если бы первой была я. И я бы не возражала против этого. Я бы хотела, чтобы она осталась жить, независимо от того, выжила бы я или нет, точно так же как и она хотела бы, чтобы выжила я, независимо от того, осталась бы она в живых или нет, потому что я просто хочу жить.

– Да, – сказал он. – Я знаю. Я не о том говорю. Но ты… ты…

– Да ведь все в порядке. Это же просто. Теперь ты это знаешь на собственном опыте.

– Нет! Нет!

– Хорошо, – спокойно сказала она. – Может быть, мы сумеем найти врача, когда выберемся отсюда на следующей неделе.

– Нет! – закричал, завопил он, хватая ее за плечи, встряхивая ее. – Ты меня слышишь?

– Ты хочешь сказать, что никто другой не будет это делать, а ты отказываешься?

– Да! Это я и хочу сказать! Именно это!

– Неужели ты так боишься?

– Да! – сказал он. – Да!

Прошла следующая неделя. Он пристрастился к прогулкам по снежной целине, где, проваливаясь по пояс в сугробы, с трудом прокладывая себе путь, не для того, чтобы не видеть ее, просто мне там не хватает воздуха, говорил он себе; один раз он даже добрался до шахты, в покинутой галерее теперь было темно, смешные и уже не нужные лампы не горели, хотя ему и казалось, будто он слышит возгласы тех слепых птиц, эхо той полубезумной и неразборчивой человеческой речи, которая все еще оставалась здесь, висела, как летучие мыши головой вниз, в этих мертвых коридорах, пока он своим появлением не вспугнул их. Но рано или поздно холод – нечто – гнал его обратно в домик, где они не ссорились только потому, что она не хотела ссор, и снова он думал: Она не только лучше меня no-человеческим качествам, она лучше меня во всем. Они вместе ели, делили рутину ежедневной жизни, вместе спали, чтобы было теплее; время от времени он овладевал ею – она принимала его в каком-то безумии жертвоприношения – говоря, крича: «Теперь по крайней мере опасаться нечего, по крайней мере тебе не нужно будет вставать в этот холод». Потом снова наступал день; когда бензин выгорал, он заполнял емкость; он выносил и выкидывал в снег консервные банки, которые они открывали, чтобы поесть, и больше ему нечего было делать, больше ему абсолютно нечего было делать. И потому он отправлялся гулять (в домике была пара снегоступов, но он так ни разу и не воспользовался ими) между сугробов, но все время проваливался в них, потому что так и не научился вовремя их распознавать, он падал, поднимался снова, думая, говоря сам себе вслух, взвешивая тысячи способов: Какие-нибудь таблетки, думал он… он, выучившийся на врача, думал: Шлюхи ими пользуются, говорят, что они действуют, они должны действовать, что-то должно действовать; не может быть, чтобы это было так трудно, чтобы нужно было платить такую высокую цену, и, сам не веря в это, зная, что никогда не сможет заставить себя поверить в это, думал: И это цена за те двадцать семь лет, за те две тысячи долларов, что я растянул на четыре года из тех двадцати семи, отказавшись от курева, оберегая свою невинность, пока она чуть не погубила меня; доллар или два доллара в неделю или в месяц, которые моя сестра не могла посылать мне, чтобы я смог навсегда забыть о всякой надежде, одурманив себя порошками или писаниной. А теперь все другие варианты полностью исключены. – Значит, осталось только одно, – сказал он вслух с каким-то спокойствием, похожим на то, что наступает после того, как, засунув поглубже в рот два пальца, освободишь свой желудок от блевотины. – Только одно. Мы уедем куда-нибудь в теплые края, где жить не так дорого, где я смогу найти работу и где мы сможем позволить себе завести ребенка, а если работы не будет, то остается благотворительность, сиротский приют, крыльцо какого-нибудь дома, наконец. Нет, нет, не приют, не крыльцо чужого дома. Мы сможем это сделать, должны сделать; я найду что-нибудь, что угодно… Да! – подумал он и выкрикнул в это белоснежное запустение с жестким и страшным сарказмом: – Я стану профессионалом – открою подпольный абортарий. – Потом он возвращался в домик, и они по-прежнему не ссорились, просто потому что она не позволяла втянуть себя в ссору, и вовсе не из-за выдержки, напускной или действительной, и не потому, что была подавлена и испугана, а просто потому, что (и он тоже знал об этом и проклинал себя за это в сугробах) знала, что один из них должен сохранить трезвую голову, и она заранее знала, что это будет не его голова.

Потом прибыл поезд. Он упаковал оставшуюся из теоретической сотни долларов Бакнера провизию. Они погрузили ее и две сумки, с которыми уехали из Нового Орлеана почти ровно год назад, в игрушечный вагончик и погрузились в него сами. На первой магистральной станции он продал бобовые консервы, соленую рыбу и свиной жир, пакеты сахара, кофе и муки в маленькой лавочке за двадцать один доллар. Две ночи и один день ехали они в сидячих вагонах, и наконец заснеженная земля осталась позади, и они пересели в автобус, который оказался дешевле поезда, ее голова покоилась на салфетке машинной вязки, профиль ее оставался неподвижным на фоне мелькающего бесснежного пейзажа и маленьких затерянных городков, неоновых огней, ресторанчиков, где прислуживали ширококостные сильные девушки Запада, словно сошедшие со страниц голливудских журналов (Голливуд, который вышел за пределы Голливуда и миллионами футов горящего цветного газа расчертил лик Америки) и похожие на Джоан Крофорд, и он не мог понять – спит она или нет.