Границы из песка - Фортес Сусана - Страница 36

– Катрин, – робко зовет он, не узнавая находящуюся рядом женщину, и шелестящий голос – единственная тоненькая ниточка, связывающая его сознание с этой реальностью.

– Да, – отвечает Эльса Кинтана.

– Где ты?

– Я здесь, успокойся, – говорит она, промокая белым платком пот на его горячем лбу.

Но он не может понять, ни где это «здесь», ни когда это «сейчас», находится ли он внутри или снаружи, раньше или потом, сколько ночей уже мечется по кровати, – вместо этого он снова погружается в полубредовое лихорадочное состояние, будто вышел из ниоткуда только для того, чтобы опять затеряться там, под призрачный шум дождя, с силой падающего на какие-то жестяные корыта.

– Нам нужно идти, – оперевшись на ее руку, Керригэн пытается подняться.

Эльса Кинтана пробует успокоить его, но возбуждение не проходит, и тогда, то легонько толкая его назад, то поглаживая, то что-то шепча, ей удается дать ему таблетку, уложить и накрыть простыней. Она позволяет взять себя за руку и поднести руку к лицу, а сама смотрит на сухие от жара губы, приоткрывающиеся и смыкающиеся у ее пальцев. Горячее дыхание обжигает кожу.

– Не двигайся, – наконец говорит она, оставляя лампу на столике зажженной.

– Пожалуйста, поговори со мной, – просит он, – не молчи, говори.

Когда он слышит ее, ему кажется, он плывет на судне, а она окликает его с берега. Ему необходимы сейчас все эти испанские согласные и гласные, которые он с таким трудом научился произносить, как будто звуки – единственная тонюсенькая перегородка, отделяющая его от тьмы, сохраняющая разум живым. Оказывается, именно это она ему и втолковывает: язык обладает огромной возрождающей силой.

Слова Эльсы Кинтаны проникают в темные уголки мозга, растягивая время, отделяющее их от прошлого, которое, будь у него достаточно сил, могло бы открыть перед ними новые возможности. Ее шепот – это рассказ не обо всей жизни. Образы исчезают, но с каждым разом возникают все ближе: женщины и дети идут согнувшись под ветвями олив, собирая по одному маленькие твердые плоды, ползают на коленях по жесткой земле или в грязи, время от времени поднимаются передохнуть, потные, руки на поясницах, глядя на круглые купы деревьев, по которым мужчины колотят вересковыми палками, и сверху на расстеленные плащи и плетеные корзины сыплется оливковый град. Потом они переводят взгляд вверх и смотрят на далекий полукруг враждебных гор, где небо вспыхивает, как блестящий металл, и вот уже Керригэн слышит не голос Эльсы Кинтаны, а треск пулеметов среди олив, взрывы тротила и аматола, чувствует запах серы… видит, как в ярком и почему-то разноцветном свете насмерть перепуганные мужчины, женщины и дети, вздымая пыль, мечутся из стороны в сторону по изрытой воронками земле, готовой воспламениться от грозового неба войны.

От первых лучей солнца на занавесках появляются оранжевые прорези. Керригэн дышит ровно, хотя он очень устал, будто вернулся из далеких странствий, где долго сражался среди таких же обнаженных тел. У него болят колени, но в голове немного прояснилось. Он поворачивает голову и смотрит на спящую женщину, потом кладет голову ей на плечо, ощущая тепло кожи там, где начинаются волосы, наконец осмеливается приблизить к этому месту губы и замирает. Комнату наполняют приглушенные утренние звуки, но они ничуть не мешают: далекая песнь муэдзинов, с минаретов созывающих на молитву где-то на самом юге медины; колокола католической церкви Святого Франциска на западе, уже за ее стенами; звонок велосипеда; колокольчики водоносов. Вдруг стекла вздрагивают, словно от разрыва мины или пролетевшей мимо на малой высоте эскадрильи, а в стороне порта видна белая вспышка.

– Что это было? – спрашивает Керригэн и рывком поднимается.

XXIII

17 июля 1936 года.

После нескольких попыток майору Ури-арте удается связаться с Мадридом. В одной руке у него телефонная трубка, в другой – обжигающая пальцы сигарета.

– Абсолютно уверен, генерал… Да… в Географической комиссии по границам… Сомнений нет. Такое же сообщение получены по телеграфу в Мелилье, Сеуте и Надоре. Нельзя терять ни минуты… Я вызову гвардейскую штурмовую группу… Понимаю… Так я и сделаю. Не беспокойтесь, мятеж будет подавлен… Слушаюсь, генерал.

Комиссия – маленькое одноэтажное прямоугольное здание, отделенное от улицы Алькасаба трехметровой стеной. Заметно обеспокоенный часовой вытягивается перед входной дверью по стойке «смирно», не очень представляя, что делать. Майору Уриарте даже не приходится отстранять его, достаточно взгляда – и тот сам отходит в сторону. Пятнадцать офицеров во главе с капитаном Рамиресом сидят вокруг двух сдвинутых столов. Из-за полуприкрытых ставен помещение погружено в желтоватый сумрак, который создает атмосферу напряженного ожидания и гнетущего спокойствия. У стены стоят два открытых ящика с пистолетами и ручными гранатами, возможно, предназначенными для раздачи гражданским лицам – членам Испанской фаланги, и один закрытый, гораздо больших размеров. Секунд пятнадцать царит полная тишина. Майору Уриарте кажется, будто он идет по карнизу, однако страха не испытывает, скорее, глубокое и какое-то беспредметное разочарование. А еще он знает, что даже намек на нерешительность – и он сорвется в пустоту.

– Капитан Рамирес, – громко и четко говорит он, – прикажите этим людям немедленно покинуть Комиссию.

Сначала капитан Рамирес смотрит на него в некотором замешательстве, потом начинает медленно подниматься, словно ему нужно время на размышление.

– Мне кажется, майор, вы не совсем понимаете ситуацию. Позвольте сообщить вам, что представитель правительства в Марокко арестован. Аэродром в Тауире и база гидросамолетов в Аталайоне захвачены. Мятеж остановить невозможно, его поддерживает все находящееся в Африке высшее командование. Ваш долг военного – содействовать нашему движению, направленному на защиту власти и порядка от врагов родины. – Тут в его голосе, пробивающемся сквозь черную щеточку усов, появляются нотки убеждения: – Я предоставляю вам возможность присоединиться к нашему общему делу. Вы с армией или против армии?

– Капитан Рамирес, ваши слова – возмутительная провокация. Я напоминаю, что вы, как и все остальные, находящиеся на действительной военной службе, присягали на верность республике. – Майор Уриарте расстегивает кобуру и вынимает пистолет, черный металл тускло поблескивает в руке. – Я приказываю вам прекратить все это и немедленно покинуть помещение Комиссии.

Капитан Рамирес поворачивается к товарищам за поддержкой. Лейтенант Айяла встает и подходит к майору. Он молод и высокомерен. На лице его написана неколебимая отчаянная вера, не признающая никаких компромиссов, возможная только на уровне инстинктов и потому не совместимая с разумом. Глаза его фанатично блестят.

– Никто не будет подчиняться вашим приказам, майор, – с вызовом говорит он сквозь зубы, и челюсти его сводит от нервного напряжения.

– Проверим вашу стойкость, лейтенант.

Майор Уриарте снимает пистолет с предохранителя и под устремленными на него взглядами, не убирая палец с курка, тем же решительным тоном повторяет приказ, однако лейтенант продолжает стоять, расставив ноги и вызывающе скрестив руки на груди.

В этот момент в коридоре раздается размеренный стук сапог. Майор Уриарте облегченно вздыхает, надеясь, что это гвардейский штурмовой патруль, которому он приказал прибыть из военной комендатуры, однако, обернувшись к двери, вместо голубой формы самого верного республике корпуса видит группу из двенадцати легионеров во главе с сержантом, очевидно, вызванную часовым согласно инструкциям мятежников. Все вновь прибывшие вооружены винтовками и висящими на поясе ручными гранатами. Несколько секунд группа стоит неподвижно, привыкая к тусютому свету и, видимо, ожидая приказа стрелять, поскольку винтовки нацелены на майора. Он стоит спокойный, подтянутый, с высоко поднятой головой, глаза на бесстрастном лице, как обычно, ничего не выражают; в полной тишине слышно лишь слабое тиканье часов на запястье.