Гулящие люди - Чапыгин Алексей Павлович - Страница 110

– Так, ватаман, ён стукнул, что у Митьки башка лопнула!

– Ложей его по лицу.

– Того не бил, – топором по дулу стукнул. Не купец я, не подьячий, сам от суда бегу.

– Кто ты – не нам разбирать!

– Разбирать такое просто! С добра пеше по дикому лесу не бродят. Глянь, сучьем сапоги изодрало, онучи видно!

– То правда! Только как рассудим? Ты двоих наших убил!

– Убил неволей, сам зришь.

– Так вот оно порешим! Давай руку десную и будем бороться. Кто оборет – свой закон постановит: оборешь меня – будешь у нас первый гость, вином напоим и кашей накормим; я оборю – тогда на становище тебя судить будем за смерть наших товарыщей. Эй, молодчии! Вправду ли я затеял?

– Так, ватаман!

– Сила твоя ведома, борись!

– Можно бы его и тут похоронить, да наскочили вы. Он же, вишь, и нищий и голодный, быть может, а наша правда – голодных не обижать.

– Чего еще? Правда твоя!

– Борись!

Атаман подошел к Сеньке:

– Не бойсь, дорожний! Спрячь пистоль. А вы, – обратился он к своим, – отопчите снег!

Десяток людей, начали месить ногами снег. Скоро было выбито катище кругом шагов на двенадцать.

На середине катища атаман протянул Сеньке руку:

– Дай руку, а ране суму кинь.

Сенька сбросил суму с плеч, подал руку, атаман сжал его пальцы своей рукой, крепкой, как железо, но его рука была меньше Сенькиной, и всю ее он охватить не мог. Левой рукой атаман поймал Сеньку за кушак и так плотно прижал к своему бедру локоть, что Сеньке до кушака атамана было не добраться. Сенька ухватил атамана левой рукой за шею, потянул к себе. Шея сильного человека мало и непокорно сгибалась. Сенька понатужился и, согнув борцу шею, притянул его голову к своему левому плечу.

Атаман приподнял Сеньку на воздух, подержал и поставил, потому что Сенька широко расставил ноги и, выгнув спину, тянул туловище к земле. Атаман сказал:

– Ходи!

Тогда они сделали круг, а когда атаман хотел Сеньку вернуть вправо, потом быстро влево, Сенька подставил ему ногу.

– Под ногу не бей! – сказал атаман.

– Добро! Не буду под ногу брать.

Сенька все крепче притягивал голову атамана к плечу, а когда дотянул, прижал. У атамана из ушей показалась кровь.

– Будет, спусти! – хрипло, с одышкой, сказал атаман. Сенька отпустил. Они рознили руки и отошли друг от друга.

Сенька надел на плечи суму.

Атаман отдышался, одернул кафтан, расправил плечи и крикнул:

– Ребята! Дери бересто, скоро тьма станет. Зажгете, будем править к становищу.

– Гей, ватаман!

– Чого надо?

– А чья взяла? Не поняли мы.

– Вишь, тьма мешат!

– Мало ходили, мы и не разобрали!

– Вы мою силу ведаете?

– Чого спрашивать – знаем!

– Так вот: если бы он хотел быть у нас атаманом, я бы к ему в есаулы без спору пошел!

– Вон ён каков, дорожний!

– Идем!

Намотали на прутье бересту, подожгли и двинулись, спархивая снег с кустов. В сумраке прыгали тени елей, берез розоватых, а высокие сосны, отливая рыжим по стволам, выдвигали из сумрака ледяные лапы, то мутно-белые, то серовато-сизые, – огонь шел с передними. Вверху где-то небо сияло клочьями, темное, ночное, утыканное звездами. И Сеньке оно казалось чужим, страшным и морозным.

Улька в темноте держалась за Сеньку и, не успевая глядеть под ноги, часто падала.

– Утомилась? – спросил ее, вполуоборот глядя, Сенька. Она ответила слабым голосом:

– Ох, и устала, устала!…

Они дошли. На широкой лесной поляне, окруженной вековым лесом, горели огни.

Огни горели так, что Сенька не понял-ни одна искра не вылетала вверх. Огонь светил по низу, выделяя ближние кусты и нижние ветки деревьев. Костров не было. В снежных глубоких ямах тут и там были положены толстые бревна одно на другое, бревна горели с боков, огонь ударял на ту и другую стороны, а чтоб тепло не терялось, с той и другой стороны было загорожено во всю длину пламени жердями. К жердям привешены ветки ельника. Огонь упирался в еловые стены, согревая их, как хорошая печь. Снег под горевшими бревнами и кругом них протаял до земли. Земля, согретая огнем, была, видимо, сухая. Сенька спросил атамана, он шел впереди:

– Как это у вас делается?

– Што? – спросил атаман, не оборачиваясь. – Огонь дивно горит, а вверх нейдет?

– Это, дорожний, у нас зовется «нудья», для дела к тому рубят сухостой – столетнее дерево: оно, вишь, гладкое и сыри в себе не имет; перерубают такое дерево на два чурака длинных, а чураки пазят – кладут пазами, вместе – один на другой; верхний чурак, чтоб не скатился, подпирают, а чтоб дерево на дерево плотно не село, суют между них клинье. Сбоку в пазы кладут бересто и запалят с двух сторон. Бревна тогда горят с боков и снутри, а тепло греет по сторонам. Зимой у такого огня теплее, чем в избе.

– Дивно мне! – сказал Сенька. Атаман продолжал:

– Нам такой огонь зело добер! Вверх знаку не дает, и издали его не наглядишь. Когда он разгорится, снег тает до земли, огонь опушается в сугроб, вода уходит в землю, а земля сохнет, и мох под ногой трещит. У сугроба стены ледяные, так мы их, как ковром, еловыми лапами кроем. Горит до света, и тепла до солнца хватает. Да вон гляди – учись! Мои робята сушину рубят, свой огонь зачнут делать. С нами им тесно…

Они сошли в глубокую снеговую яму, черную внизу. Огонь горел ровно, и ни одного угля не отскакивало в стороны. У еловой из ветвей стены большой сундук без замка. Тут же лежали вдоль стены лосиные шкуры.

– Вот, раздевайтесь и грейтесь!

– Спасибо! – сказал Сенька, но прибавил: – Мы, товарыщ атаман, голодны, нам с женкой толокна сварить надо!

– Как звать тебя, борец?

– Семкой зовут!

– Добро! У этого огня не варят: Для вари есть иной огонь, кой пламя дает вверх, вон там, где таганы висят на поперечине. Вам варить не надо! Как по уговору идет: будете гороховую кашу есть с маслом, а штоб не скушно было, водки выпьем и песню сыграем аль сказку про наше житье-бытье скажем.

Атаман открыл сундук, вытащил из него три малых медных ковша и кувшин, закрытый караваем хлеба, и ширинку, а в ней – жареное лосиное мясо холодное.

– Перво – закусим! – сказал он и перекрестился.

Сенька обтер о полу руки, сбросил шапку, и они, налив ковши водкой, все трое выпили.

Улька выпила полковшика водки, поморщилась. Отломив хлеба да отщипнув лосятины, закусила.

Атаман из-под голенища сапога привычно и ловко вынул засапожный нож, короткий, с загнутым острым концом, отрезал Ульке добрый кусок лосятины, сказал:

– Зло не таи, женка! Допивай, что в ковше, закуси.

Улька допила водку, отломила хлеба и жадно съела то, что ей предложили, а огонь горел ровно, как огромная свеча, грел так, что становилось жарко. Она, поев, стащила сапоги, которые ни на одном становище не снимала, подостлала армяк, расстегнула ватный шугай, а потом и шугай сняла. Выпитое, съеденное и усталость ее грузили, как свинцом, вниз. Она сунулась лицом в шугай и заснула.

Атаман с Сенькой осушили по третьему ковшу. Когда подали кашу, Сенька не стал ее есть:

– Будет того, что водка и мясо добрые! Атаман сказал ему:

– Ты, брат Семка, счастлив тем, сила у тебя большая! Инако мои молодцы приступили бы к тебе, да и я им бы не поперечил.

– Все знаю, атаман! И ты видишь – куда я мог деться? Что мне делать? Окружили, схватили женку, поволокли. Ну, пущай! Женку бы отдал твоим, а меня они бы и одного не спустили, прикончили. Молить, плакать – не то у людей, у бога не молю, убил, что было делать иное?

– Все знаю, сказываешь правду. А куда идешь и от кого?

– Иду в Ярослав! Женка позвала, там у ей родня. От кого? Да просто скажу – от царевой правды! Служил я в стрельцах, ко мне привязались двое: подьячий корыстной и пятисотник стрелецкой, злодей. Обоих я посек в куски и ушел от петли да кнутобойства.

– Ох, и добро, што на нас пал! Идешь ты не на Ярослав, а на Кострому: оно вертать в шуйцу сторону и не гораздо далеко, да все же путь опасной. Скоро Молока-река из берегов выйдет, искать Сухону, и воды сольются. Иное еще – без дороги разбредешься в залом, а обходить – крутить, а закрутишься – хлеб съешь и в воду попадешь. Пой тогда панифиду, ложись!