Гулящие люди - Чапыгин Алексей Павлович - Страница 121

– За рыбку скажи спасибо ловцам! А еще как у вас? Не были ли воры, што с Дону на Волгу переметнулись?

– Слышали, отец, слышали, токо они до нас не бывали.

– Живите с береженьем, караулы ночные штоб были еженощно, на крышах ушаты с водой, веники да, как указано мной, от пожога мылен бы не топили, а кузницы были бы за селом в поле…

– То у нас ведетца, батюшка! Сполняем и караулы еженощно, и мерники с водой – все, как положено…

– Добро! Што нынче ловцы-молодцы промышляют?

– Да, батюшко, нынче все поголовно уехали на сей берег… сказывают, их помещик Ворон зазвал… И погребли насельники все, недоросли тож… Много они ему, Ворону-то, приклонны, – икру да рыбу у их скупает по доброй цене…

– Ворон зазвал, сказываешь? Не лгешь?

– Ни, батюшко!

– Ну, иди! За рыбу благодарствую…

Проводив взглядом мужика, воевода вышел на крыльцо в черном кафтане, подбитом куницей, на голове – осенний треух, в руках – плеть, за кушаком – пистолет.

Вглядывался в сумрак. С Волги на город наволокло туманов, небо понизилось, месяц светил за белесыми тучами, но лика своего не показывал, и было от того сияния далекого мутно, сумрачно. Старик думал: «Может быть, хитрый смерд налгал мне о рыбаках? Ну, пущай! Пока не грянут на дело, проведают, есть ли на Волге лодки!»

Воеводе подвели бахмата, и, как указано, у седла два пистолета. Бахмат – густогривый, с крепкими ногами, серый, с крупной головой.

Немой высокий холоп конюх помог боярину вложить ногу в стремя. Сняв треух, воевода покрестился в сторону Спасского монастыря. Тронув бахмата, сказал себе негромко:

– Опасаетца Ворон… поганое мясо! Рыбаки? Поди, лгет мужик…

За рубленым городом, как всегда, воеводу ждала его ватага, ждала на тот случай, если вздумается старику отменить дело.

Воеводу первая встретила Домка, немного впереди нее на пегом коне, издали черном, ждал Сенька, а еще поодаль-десять рослых холопей на сытых конях.

Домка в железной шапке, в кожаной рыжеющей куртке, подбитой панцирем, чернел из-под куртки короткий кафтан, на ногах малые моршни[317], ноги до колен оголены.

«Не человек спромышлял тебя… черт из железа отлил…» – подумал неведомо почему воевода, оглядывая могучую фигуру Домки.

Тронул легко плетью бахмата, приблизился.

– Ты без оружия пошто? – спросил старик.

Домка откинула чалдар суконный на своем коне, ответила:

– Пистоли иму да келепу, отец. – И накрыла оружие чалдаром.

Домке украшать чалдар воевода не велел – «штоб не было к тому призора».

– Хвалю, – справилась и спряталась… Они тихо подъезжали к Сеньке.

Воевода оглядел гулящего. Заметив при бедре Сеньки только сулебу, сказал тихо, слышала лишь Домка:

– У того, для кого вино взято, окромя сулебы, нет оружья?

– Нет, отец воевода!

– Пасись… – совсем тихо прибавил старик, – огненного бою ему не верь…

– Знаю, отец, только дал ты холопей непошто… от многих людей, коней – сполох… Мы и вдвоем бы…

– За то дал, он впервые зрит широкую волю – конен и оружен от нас, а ну, как внезапу кинется прочь? Ловить было бы кому… – И громко сказал: – Кои люди встренутца да спросят – куда, ответствуй: «Для воеводы списать и составить „Перечневую роспись“, мы-де стенные, пушки проверяем…» Ну, оборотим, хочу тебе наказ дать…

– Слышу я!

Воевода повернул бахмата к дому, Домка тоже поворотила коня.

– Едешь на помещика Воронина, знай – он крепок…

– Ништо, отец, бивали и крепких!

– Раньше начала холопа шли проведать, какова у него справа и не ночуют ли с нашей стороны на Волге рыбаки. Коли углядишь у берега многи лодки – бой не вчинай… шуму много и слава худая. Надо, штоб славы меньше, а добычи больше…

– Все знаю, отец!

– Не все знаешь, я и то нынче только прознал, што Тверицкие за Ворона бажат головы скласти. Ежели у берега есть многи лодки – не марайтесь, воротите вспять!

– Добро, отец!

– Ну, со Христом, а коли наврали мне, то и с добычей! Езжай…

Домка повернула коня. По дороге, чавкающей неглубокой грязью, догнала Сеньку. Он ехал, опустив голову:

– Гришка, не вешай головы – борзо едем! – крикнула громко Домка, так, штоб слышали и холопы.

Хитрый старик только Домке сказал подлинное имя Сеньки, при людях велел ей звать его, как записан при допросе. У воеводы было на уме свое: «Утекет – пущай не знают, што разбойник был забоец, московский стрелец».

Старик подъехал сзади обширного дома, через пустырь, поросший мусорной зеленью, теперь еще грязный.

На дороге издали боярина заметил зорким взглядом немой конюх, оглянувшись, покрался вдоль тына туда, куда проехал боярин.

Воевода, путаясь в стременах, тяжело слез с бахмата, закинул на шею ему поводья, вынул и спрятал за пазуху пистолеты, чмокнул. Конь, повернувшись, пошел в сторону главных ворот навстречу конюху.

Конюх погладил бахмата, остановил. Немой сел в боярское седло и не оглядывался – за оглядку воевода наказывал. Воевода постоял у тына. Когда конь и всадник скрылись за углом, старик просунул руку в тын, нащупал затвор. Два столба в тыне покорно повернулись. Войдя в сад, воевода тайным затвором поставил столбы на место. По узкой тропке, посыпанной песком, между рябин и берез, начавших уже зеленеть, воевода подошел к своему дому. Тайная дверь от нажима руки, как и столбы в тыне, повернулась и заперлась сама, когда старик поставил ногу на первую ступеньку лестницы. По лестнице, знакомой, темной, щупая на выступах сундуки со своим богатством, воевода поднялся к себе в спальную с царским портретом над столом и образом, освещенным лампадой. Кряхтя, разделся, помолился, лег спать.

Перед тем как подъехать к поместью Воронина, дворянина, остановились для совета. Домка приказала:

– Воевода указал глядеть! Ты, Гришка, поезжай, – позрн, есть ли на Волге многи лодки.

– Повинуюсь… – ответил Сенька. Тронув коня, двинулся по дороге к поместью.

Остановку воеводины грабежники выбрали в выморочной избе. Кругом были еще заброшенные избы, – видимо, мужики разбрелись кто куда от непомерных налогов и правежей.

Изба, в которой остановились, – большая, огороженная старым плетнем. Кроме избы, в глубине двора виднелся амбар, недалеко – покинутые хлевы и конюшня. В конюшню холопы заперли своих лошадей. Зажгли два факела, вошли в отворенные сени, в избу, распахнутую настежь. Войдя, захлопнули двери. Сорвав образа с божницы под лавку, приладили на божницу один факел – изба курная, потолок высокий. Другой факел укрепили на воронец недалеко от дверей – на воронце между стеной и печью лежали редкие полатницы. Один сказал:

– У порога ничего не видно, еще спнешься!

Высокий широкоплечий холоп, бойкий и, видимо, старший по делу парень, кидая на грязный стол шапку, ответил:

– У порога темно, то и ладно!

Он сел у разбитого оконца к столу. Иные кто сел на лавку, кто бил кресалом по кремню, норовя закурить трубку, а двое шарили по избе и прирубу.

Домка объезжала кругом избу, осматривала задворки. «Штоб ране времени не сталось какой помехи…» – думала она.

Тряхнув длинными русыми волосами, холоп, сидевший у стола, сказал негромко:

– Эй, браты, воеводины собаки, коего черта эта воеводская сука рыщет без толку?

– Може, Тишка, ты знаешь, што у ей на уме?

– Я знаю хорошо, что Ивашку да Сергуньку по ее наговору сковали, сидят в правежной избе.

– Да… от воеводы парням висеть на дыбе!

– Висеть с полгоря на дыбе, а как совсем повесит? Не впервой так!

– Худо, ребята!

– Чего тут доброго?

Белокурый продолжал, пытливо оглядывая лица приятелей:

– Мы этой суке воеводиной ни слова поперек! Идем, коли надо, и на смерть, а она припекает кого огнем, кого пыткой.

– Не она сила – сила в воеводе…

– Сила, товарищи, в нас! Мы служим, мы все несем-волокем…

– Дадут батогов – вот те и сила!

– Стрельцы подтыкают…

– Подтыкают в городе, здесь же мы хозяева! И удумал я – если сговорны будете – припечь воеводину собаку…

317

Моршни, как и уляди, – голенища, длинные кожаные.