Гулящие люди - Чапыгин Алексей Павлович - Страница 129

– Да?… Ой, Семка, ведь правда твоя!…

Сенька вынул из пазухи сверток, передал Домке.

– Вот бумага… на ней писана твоя и иным холопам отпускная с подписом воеводы. А где письмо, кое писал я воеводе на скамье окованный?

Домка улыбнулась:

– Это то, что писано в ночь, когда мы дрались с тобой?

– То…

– В подголовнике у воеводы, видала, он сам чего-то писал в ём… Подголовник в подушках на кровати…

– Достань…

Домка привычно разрыла подушки, вытащила плоский конусный ящик, открыла его, достала письмо, подала. Сенька проглядел письмо, свернув, передал Домке:

– Пускай лежит… оно тоже будет к твоему оправданию…

– Слышала, нынче за столом сказал: «Дам ее Москве!» – меня, а все же в его крови я замарана…

– Крови старика не прольют… – А как? Ужели жива оставят?

– Утопят в Волге…

Домка перекрестилась. Минуту она сидела с опущенной головой, потом вскочила с лавки:

– Саян гнетет… упарилась я!

Она расстегнула узорчатые пуговицы на распашном саяне, кинула саян на лавку, в одной шелковой до пят рубахе с поясом пошла в горницу, где был еще недавно пир, принесла оттуда два ковшика серебряных и ендову меду.

– Садись на воеводино место к столу, теперь не забранит за то… пей мед! Чай, устал не меньше меня.

– Дай выпью, и ты пей!

– Един ковшичек мочно…

Она налила два ковша до краев, сказала:

– Ну, кабы бог дал, сошло по добру, как говоришь, и жисть за тебя отдать не жаль…

Они выпили, не чокнувшись.

– Еще один, со мной…

– Не огрузило бы… не все сделано… Крепкой мед… Выпили.

– Ты скинь это монашье, кафтан наденешь суконной, запасла и сапоги ладные, не тесны будут… шапку с верхом куньим… черное твое спалю в печи.

– Добро, Домна! Знай, кто бы ни наехал на воеводство, злой к тебе или доброй, оставлю парней глядеть, чтоб лиха тебе не учинили…

Сенька сбросил с себя мантию, шлем монаший с наплечниками, стихарь и содрал с ног прилипшие стоптанные уляди.

– Рубаху кинь, в поту вся, оденешь чистую.

Пока переодевался Сенька, Домка на ковер на пол кинула перину и одеяло, сбросила на лавку пояс, окрутила густые волосы тонким платом. Перекрестилась, легла, сказала ровным, спокойным голосом:

– Я легла, ложись ко мне… – Ну, Домна, я женатой…

– А мне кое дело? Бабой кличут, бабой и быть хочу!

– Я уйду, Домна, ты знаешь…

– Сама взбужу, ежели крепко задремлешь. Коня налажу и провожу – догоняй ватагу.

– Ты можешь лучше меня мужа прибрать…

– Таких, как ты, ввек не приберу, а худой попадет – задушу в первую ночь…

– Вот ты какая!

– Ух, молчи! Дай обниму… Чужой кровью пахнешь? Ништо, целуй!

– Муженек, не пора неговать себя…

Сенька открыл глаза и не сразу понял, где он.

Перед ним стоял воин в железной шапке, в кожаной куртке, под курткой – кушак, за кушаком – пистолеты. Стряхнув сон, понял, что его звала Домка. При желтом свете лампадки оделся, обулся, по кафтану запоясал кушак с кистями. Домка сунула ему два пистолета и сулебу:

– Бери, заряжены оба.

Сенька привесил сулебу и принял пистолеты надел шайку:. Домка открыла тайную дверь, завешенную малым ковром. От лампадки зажгла свечу. С огнем свечи провела потайной лестницей в сад. Выходя, огонь задула, свечу оставила; на лестнице.

Светало. Пели вторые петухи. Туман: стал белесым: и похолодел.

Когда прошли тын, Домка сказала:

– Иду за конем, жди у пустыря.

Вернулась в сад и мимо тына, согнувшись, пролезла под воеводино крыльца Боясь замарать мягкие уляди в крови, осторожно перешагнула два безголовых трупа – дворецкого и помещика.

Распахнув ворота в конюшню, увидала немого конюха: лежал, связанный, в яслях, свистел носом в солому – спал.

Вывела двух коней, оседлала, на своего накинула суконный чалдар.

Осторожно открыла ворота, но когда выезжала, то одна из холопских женок выглянула за дверь избы и усунулась обратно:

– Черт понес дьяволицу эку рань…, на грабеж, должно?…

Сенька вскочил в седло. Они с Домкой через пустырь тронулись легкой рысью, норовили ближе к берегу Волги. Отъехав верст пять, остановились у опушки леса.

– Я чай, Семен, твои не далеко и ждут?

– Сыщу своих! Вороти к дому…

Она, придвинув коня, нагнулась к нему, поцеловала в губы, сказала:

– Своим накажи и ты знай: будет, може, погоня… переберитесь за Волгу и на костромские леса утекайте…

– Не пекись! Сыщут – дадим бой… своей вольной волей и головой бью тебе до земли… знай, не оставлю без призора… не бойся…

– Скачи, милой!

Сенька уехал по берегу. Домка долго глядела ему вслед, вздохнула глубоко и, тронув поводья, повернула к дому.

Когда подъехала к старому городу, начинали звонить утреню.

Она увидала между старым и новым городом пожарище. Головни ра?рывали бердышами городовые стрельцы.

«Тут был воеводин харчевой двор», – подумала она.

Qt нее сторонились идущие в церковь.

– Бедовая, сказывают?

– Сила мужичья! Недаром у воеводы правая рука.

В конюшне Домка, поставив коня, освободила от пут немого конюха. Развязанный немой делал ей знаки руками и губами:

– Холопи увели трех коней!

Домка беззвучно вошла в сени. Проходя в горницу, скинула крюк с повалуши, где спали помещики. Мимоходом распахнула пустой чулан, в нем еще недавно висела одежда гостей. Прошла в спальню боярина, убрала свою брачную постель; убирая, крестилась, вытащив сунутый под подушку тельный крестик. «Без венца спала… Господи, прости рабу Домну!»

Убрав постель, спрятала за тайную дверь монашескую одежду Сеньки, сама переоделась в черное, села на лавку близ стола воеводы. Хотела задремать и вздрогнула:

«А ковши? Ендова?…»

Тихо брякнув ковшами, утопила их в ендове и вынесла в горницу, где пировали гости.

«Дух тяжелой», – подумала она.

На столе было накидано костей, кусков хлеба и пирогов. Скатерти залиты вином. Не трогая стола, подняла и опрокинула кресло воеводы на спинку. Оглядев горницу, потушила вонявшие гарью лампадки иконостаса. Придя в спальню, села там, но ее беспокойство не улеглось: встала, крадучись сходила в сени, принесла топор, кинула у дверей. Теперь она знала – сделано все, но задремать ей не пришлось.

По двору, ругаясь, стали бродить похмельные стрельцы. Кто-то подымался на крыльцо, вошел в сени… постоял, затем в горницу…

Домка ждала, долго не шел, потом робко перешел по коврам, тихо и неровно ступая, открыл дверь в спальню, согнувшись, желтея лысиной, пролез в низкую дверь…

Домка увидала богорадного.

– Матвевна, с повинной я к отцу нашему…

С окаменевшим, бледным лицом Домка поднялась с лавки, зашаталась, оперлась о стену, сказала:

– Дедушко, беда… твои разбойники сидельцы схитили отца нашего воеводу… забрали оружие… забрали одежу помещиков, коней ихних… лезли сюда – я топором отбивалась, штоб не грабили дом… вишь, вот этим… Спалить хотели… Пуще всех был Гришка, он заводчик всему, а воевода его расковал, колодник служил воеводе за подьячего и вот… гляди, што изошло!…

– Великое горе, Матвевна! И я, старой черт, того Гришку не раз спущал по городу… чаял: воевода расковал да берет его в ездовые – беды нет… И тихой был, покладистой до прошлой ночи… Ночью же… и ведь ты привела ко мне чернеца?

– Я, дедушко, в том вина моя… не узнала разбойника…

– Где узнать, Матвевна? Я и то, уж на што глаз мой зёрок, покуда не заговорил со мной угрозно, не узнал…

– Вот, вот, дедушко… говорит книжным говором, молитвы чтет, мекала – монах…

– И вот он какой монах! Ой, беда!… Зашли мы с десятником, я к старцам, а они того десятника, будто кочета, зарезали, аж не пикнул… Ой, беда нам!… Гуляли, пили и воеводу упустили…

– Куда я нынче без моего благодетеля, сирота, денусь? И как он меня любил! Я, дедушко, коня в утреню оседлала, ездила в догоню… чаяла – не привязан ли где к дереву, – и нет!

– То опасно, баба, одной ехать – их ведь много, да все оружны! Разбойные люди… как кочета, зарежут… Десятник-то оружной был и, будто младень, сунут за печку тюрьмы…