Гулящие люди - Чапыгин Алексей Павлович - Страница 133

Воевода строго поглядел на Домку:

– Ты клюшница моего батюшки?

– Я, боярин! – Домка поклонилась.

– Та-а-а-к! – Воевода помолчал.

Домка подумала: «Моложе, а видом схож и такает, как прежний…»

– Бумаги родителя моего не разграблены?

– Ни, отец воевода! От разбойников спальну я топором отбила, а как схитили они благодетеля моего, ездила годя мало узнать, не привязан ли где, и ничего не нашла… Деньги обещала дать тому, хто скажет, где видел воеводу убитого ли, живого, и нихто не явился сказать…

– Неси бумаги те, что от родителя остались.

Домка сходила в спальну, принесла, поставила перед воеводой подголовник. Воевода пересмотрел бумаги, нашел Сенькино письмо, подумал: «Привез подьячего, да ему так не писать!» Спросил, показывая Домке бумагу:

– Кто отцу это писал?

– Тот вор Гришка писал ту бумагу. Я неграмотная, а видала, как он у моего благодетеля сидел вот ту скованной и писал…

– Тут и о тебе есть! Ты его рухледь бережешь и нынче так же?

Домка замялась, оглядываясь на богорадного. Боярин понял, сказал:

– Поди, старик, о чем не допросил, допрошу…

Богорадной торопливо пошел, забыв шапку. Воевода крикнул:

– Бери свой покров!

Крестясь и кланяясь воеводе старик, поймав на полу шапку, ушел.

– Храню, боярин, не одну рухледь… у благодетеля много паволоки[334], парчи и узорочья… Еще, боярин, как и сказать не знаю, есть бумага, кою мне когда-то дал благодетель, а я забыла… неграмотна, честь не могу – пихнула за образ и нынче, как ты бумаги спросил, вспомнила…

– Неси ту бумагу! На грабеж ездил старик?

– Ездил он, боярин, и часто…

– А ты езжала? Домка побледнела, пошатнулась: не сказать – скажут иные, сказать – увезут в Москву…

– Молчишь? Значит, разбойна есть! Да-а… со стариком вы разбойники были…

– Слова его боялась… Послал-и на смерть пошла бы…

– Пишет, что ты его верная псица… скажи – в блуде он жил с тобой?

– Нет, боярин… сколь раз кусал меня в груди, а завсе говорил: «Сблудил бы, да время ушло!»

– Неси ту бумагу, кою отец тебе дал!

Когда вернулась Домка, ее худо держали крепкие ноги. Подавая бумагу, дрожали руки, она думала: «Ой, как она не ладно исписана?… И во хмелю воевода што марал, а как по ней все узнаетца?»

– Сказал покойный родитель твой – ехал он на дело, – вернусь– отдашь, не вернусь – покажи тем, хто за меня будет…

– Куда ехал отец?

– Грабить, боярин, Чижа дрорянина, по Костромской…

– Старик, старик!…– Погладив и расправив бороду, боярин развернул свиток и, не стесняясь, не таясь Домки, читал написанное вслух:

– «Во имя отца и сына и святого духа… се яз Василий, раб божий, Васильевич, сын Бутурлин, пишу сию духовну своим целым умом и разумом, кому мне что дати. Дати мне дом и двор и конюшни с избами, клетями и подклетами старшему моему сыну Федору Васильевичу, сыну Бутурлину, окольничему государеву, а с тем володети ему моим добром, рухледью и построем, что ежели истцы-просители по конец живота моего к ему пристанут с моими поручными записьми, кому и как я, боярин Василий, одолжал, то дати им по записям моим безволокитно то, чем одолжал я, Василий боярин. Кто же письмом со мной не крепился, и тому не давати. А что есть в дому моем и во дворе мои люди, полные, докладные и кабальные, и те мои люди все на свободу, хто в чем ходил платье».

А тот, кто бежал и его изловят, тому дам кнута замест воли! – сказал воевода, прервав чтение. Поводил глазами по строчкам, продолжал: – «А сыну моему Феодору, и жене его, и родичам его по жене до людей моих полных, докладных и кабальных дела нет. Собинно завещаю девку Домку, Матвееву дочь, мою закупную холопку…»

Скажи… рука та же… тот же вор Гришка писал это? И родитель был во хмелю?

– Кто писал письмо – не ведаю, боярин, только Гришка тот был раскован и спущен ходить по городу и за писчика родителю твоему был… а боярин ежедень обретался хмельным…

– Ну, давай рухледь посмотрим!

Боярин встал. Домка впереди, боярин сзади – оба, сгибаясь, пролезли в низкую дверь спальни старого воеводы. Негасимая лампада освещала горенку с ковром на полу и с царским портретом над столом. Домка, крестясь, зажгла от лампады свечу, подошла, откинула стенной ковер, тайную задвижку нащупала в стене, открыла дверь на лестницу.

– Куда ведет лестница?

– Тайная она, боярин, ведет в сад.

Дверь из спальни Домка заперла, указала боярину на выступы, окруженные точеными перилами:

– Вот все дорогое и лучшее, а худшее в рухлядниках, и там много кафтанов, шуб, платьев.

Боярин разглядывал сундуки, окованные железом, крашенные под лак в темную краску. Домка из углубления в стене достала ключи, отперла со звоном замка первый сундук:

– Тут шуба золотная, сказывал благодетель мне, когда бывал во хмелю, дареная государева… тверезый о ней не говорил, забывал, и шапка горлатная на соболях… очищаю ее, штоб тля не точила…

– Добро, – сказал боряин, – все едино, носить ее – перешивать надо. Запри!

– Тут вот, – открыла Домка второй сундук, – кубки, чаши золотые с камением, чеканные.

– Ладно, и это годится, запри!

– А тут, боярин, вот! – Домка распахнула третий сундук. При свете свечи в сундуке, доверху насыпанном, засверкали крупные изумруды, диаманты, лалы и яхонты. Боярин, зажмурясь, погладил бороду.

– В том вон гурмыцкой жемчуг и тоже доверху сыпано… Домка шагнула отпереть сундук. Боярин сказал:

– Не трогай… верю! – И подумал: «Недаром отец оборонял ее… иная бы в сумятицу покрала все да бежала…»

Они вернулись в спальню.

– Тут вот мой благодетель сидел завсе перед сном и пил хмельное… – указала боярину Домка на широкое кресло у стола. Боярин сел в кресло, полуобернулся, спросил:

– Скажи правду – эти сундуки, что мы глядели, и лестницу тайную ведает кто, кроме тебя?

– Ни, боярин! Ведал сам мой благодетель, знал ее дворецкой, да тот убит в бедовую ночь тюремщиками… я знаю, а теперь еще ты…

– Вот, Домка, родителем завещано тебе дать пятьдесят рублев и спустить на волю… Духовная путаная, ее хоть и не казать: все на меня, а о брате Василье забыто… брат наедет делить отцовское добро, без того не бывает… Холопов спущу кто в чем есть, московских моих людей много, а здешние пущай идут… Брат Василий – скопидом, жадной… заскочит сюда скоро, и ты ему потайную лестницу не кажи. Сундуки от пожару ухороним в другое место потом… Теперь не время…

– Ой, боярин, только тебе кажу – ты чел, и я слышала, как все отказано родителем на твое имя…

– Помни: иной бы тебя в Москву в Разбойной послал… грабежные дела легко с рук не сходят… «Сыщутся», «поклепцы есть» – родитель сам в письме том пишет ко мне… Поклепцы на тебя – дворяне, им государь верит… Я тех поклепцев уйму, от пытки тебя спасу, но на волю не пущу! Пятьдесят рублев отдам вскоре тебе. Мало мешкав, боярыня моя наедет, и ты нам служи, как отцу служила, не обидим… по-старому будешь порядню домовую вести… Помни это!

Боярин встал, пошел. Домка ему низко поклонилась, сказала тихо:

– Из дому твоего мне, боярин, уйтить придетца!

– Стало быть, и заступы моей тебе не надо, и казни не боишься? – остановился боярин, теребя бороду.

– Дослушай конец…

– Ну-у?

– Покойной, а дай бог и живу сыскаться, родитель твой послал меня на грабеж… Мы остоялись в выморочной избе, а холопи, кои в поезду были – нынче они бежали с тюремщиками, – осилили меня и изнасильничали… С того я брюхата стала…

– Говори, слышу…

– Нынче мало видно, а как будет гораздо, то куда я от людей глаза скрою?

Боярин засмеялся.

– Дура ты, Домна! Всяк боярин ай помещик простой радуется, когда; холоп в его дому плодится-ужели отпустить ребенка в чужой дом? Ребенка мы окрестим, честно все будет! Думал я иное – своевольство затеяла, благо духовную тебе чел!

Боярин провел рукой по животу Домки и вышел.

334

Паволока – шелка, материи.