Язычники крещеной Руси. Повести Черных лет - Прозоров Лев Рудольфович - Страница 6

С человеком, именующим себя "безнадёжным клерикалом" (с. 385), т.е. сторонником церкви и духовенства, и буквально в той же фразе утверждающим, что бог (!) помог мастеру Аюдогощинского креста обойти церковный запрет и сделать "надпись на кресте, хулящую официальную церковь" (никакой хулы на церковь на Людогощинском кресте нет, ну, да оставим это на совести Буровского — вдруг она у него всё же есть!).

Утверждающим, что Новгород — опровержение мысли, "что православие не может освятить демократию, противоречит ей" (с. 384), и через страницу простодушно радующимся, что "Новгород был рассадником ересей для всей Руси" (с. 386).

Да уж, как "клерикал" Буровский и впрямь безнадёжен!

Доктор философских наук мало, что не видит прекрасно известную полуграмотным крестьянам позапрошлого века разницу между юродивым и бесноватой кликушей (с. 299-300); он ещё и утверждает, что юродивый — это-де строго "московитское явление, лишь позже распространившееся на всю многострадальную Россию".

Словно в знаменитой книге Костомарова о "севернорусских народоправствах" не посвящена целая глава новгородским и псковским юродивым; словно не выходила в 1994 году в Москве замечательная книга С. А. Иванова "Византийское юродство"; словно Михаил Афанасьевич Булгаков, которого Буровский постоянно цитирует в эпиграфах, из пальца высосал в "Кабале святош" католического юродивого времён "короля-солнца", "полоумного во Христе" Варфоломея.

Не знаешь, что это — фундаментальное невежество или столь же потрясающее лицемерие; в книге Буровского хватает и того, и другого.

Ну чего, например, стоит выдать такой пассаж: "довольно-таки опасно самим решать, какой способ исповедания христианства правильный, а какой — нет" (с. 156), а потом, на протяжении многих страниц этим и заниматься, попрекая "московитов" неправильностью их христианства.

Более же всего невозможно спорить с Буровским из-за откровенной раздвоенности его стандартов.

Когда "московиты" считают европейские страны "нечистыми" (с. 316-321) — это признак дикости и отсталости Московии, а когда европейцы называют Московию Тартарией, "Тартаром, страной чертей" (с. 121), — это признак дикости и отсталости… Московии.

И мне, признаюсь, читатель, решительно не понять, почему нужно скорбно драматизировать судьбу прячущихся в леса от закованных в железо "крестителей" эстонских и латышских язычников (с. 156) и презрительно посмеиваться (с. 292) над язычниками русскими, загнанными в чащобы ровно теми же самыми обстоятельствами?

Не для спора с Буровским и не ради в общем-то безразличного пишущему эти строки престижа православной церкви, но просто ради истины обязан возразить.

И основанием для возражения являются книги в основном западных авторов — "История языческой Европы" Н. Пеннинка и П. Джонс, "Феномен ужаса в западной культуре" Жака Делюмо, изданный у нас под бульварным заголовком "Ужасы на Западе", знаменитая "Золотая ветвь" Джеймса Фрезера.

Одним из признаков тотальной отсталости московской церкви Буровский отчего-то считает то, что "католический мир пережил ожидание конца света в 1000 году… Православные на Руси ожидали конца света в 1492 году — в 7000 году от сотворения мира…

Вот вам пример, когда на Руси в 1492 году происходило то же самое, что в Европе в 1000-м. А ведь 1492 год — это время открытия Америки [это-то тут при чём? Ну, никак либералу не прожить без своей любимой страны. — О.В.]. Время, предшествующее Реформации" (с. 300-301).

Уж и не понять, отчего ожидание конца света есть признак Средневековья и дикости? Может, тогда к таковым следует отнести веру в сам конец света? В Страшный суд? В бога, наконец?

Но ведь Буровский, кажется, хочет казаться христианином и даже искренне считает себя таковым (ещё один случай "самоопределения").

Дело, однако же, в фактической стороне вопроса. Умберто Эко, историк средневековой литературы, в своём знаменитом романе "Имя розы" щедро рассыпает по страницам приметы ежедневного ожидания конца света: "И вот наконец подходят антихристовы сроки… Какого зверя? А, Антихриста… Он скоро явится. Тысячелетие исполнилось, и мы ждём зверя".

Действие романа происходит в богатом альпийском монастыре XIV века. Роман, пусть и написанный учёным-медиевистом (т.е. знатоком Средневековья), остаётся романом.

Обратимся к научным данным. Вот, что пишет Ж. Делюмо:

"Исторические исследования опровергают легенду об ужасах однотысячного года, которая была основана на немногочисленных текстах, причём составленных позже… Те страхи, которые испытывали европейцы в XIV-XVI вв., приписывались современникам Оттона II.

Историки единодушны в том, что в Европе, начиная с XIV века, нарастает и распространяется страх конца света. В обстановке общего пессимизма, как физического, так и морального, в 1508 году в Страсбургском соборе проповедник Гейлер обратился к народу с призывом "спасайся, кто может"… никогда ещё не было так много верящих, что трубы Судного дня уже протрубили, как в период 1430-1530 годов.

Некоторые представители духовенства дошли до того, что организовывали публичные дискуссии на тему Страшного суда и о признаках его приближения, например, в Кёльне в 1479 году".

Точно так же несостоятельны любые другие обвинения "безнадёжных клерикалов" московской церкви в "отсталости".

Нас здесь более всего занимает то, что Буровский связывает с ужасной терпимостью к языческой "бесовщине". Он хочет, некстати приплетая к делу "сугубо московитский" культ юродивых, убедить читателя, что "московиты" жили по принципу "была бы сила, а наше дело поклоняться" (с. 300).

Но приверженцы такого взгляда обнаруживаются как раз в Европе! Делюмо пишет:

"В 1566 г. одна добропорядочная женщина поставила одну свечу святому Михаилу за его благодеяния, а другую дьяволу, чтобы он не причинял зло. В 1575 г. один прихожанин из Оденбаха (в протестантской Германии), собрав отменный урожай, заявил, что это дело рук дьявола.

(Сильно подозреваю, что немец не стал после этого выкидывать посланный лукавым урожай в выгребную яму! — Л.П.)