Видеозапись - Нилин Александр Павлович - Страница 26

У Агеева нет противников трудных и легких – есть интересные и неинтересные. И с неинтересными ему сложнее, он скучает от черновой работы на ринге, ведет ее вяло, небрежно, замысел делается аморфным, расползается, не вмещается в три раунда. Тут порой он и неосторожен. Ему подсказывают: повнимательнее, не шути. Он отмахивается: не шутить неинтересно. С ним случалось: побеждал еле-еле, преимущество едва ощутимое. Спрашиваешь потом: «Трудный парень попался?» – «Нет, знал заранее: выиграю, и как выигрывать, знал».

Труднее убедить в своей непобедимости, чем победить. Труднее убедить. Проиграй Агеев – ныне не просто чемпион, но и лучший среди любителей боксер Европы, – и снова скажут ему: пересматривай тактику, работай рациональнее, не мудри, не выдумывай.

(«Я поначалу стеснялся своей манеры – вроде боксирую не так, как все люди».) Сейчас он утвердился в самостоятельности стиля, но жизнь свою самостоятельностью осложнил. Ему не хотели прощать промахи пи друзья, ни недоброжелатели. Он должен побеждать, отвечая требованиям аудитории, его признавшей.

Все мы быстро забыли, как сомневались в нем, как предпочитали ему других, с нашей точки зрения, более техничных и правильных.

Мы скоро привыкли к Агееву, полюбили Агеева – и ждем теперь от Агеева чудес. Мы не думаем о том, что чудеса рождаются в экспериментах, и сердимся, обижаемся на Агеева, замечая в работе его какие-либо отклонения от прежде им предложенного, а затем нами принятого. А вдруг он идет в неизвестное еще нам всем?

Мы думаем: мы понимаем в боксе, – и беремся советовать. Стоит ли? Кто из нас до конца понимает Агеева? Он может часами сидеть в компании, балагурить, выглядеть бездумно веселым, шумно жизнерадостным, откровенным с первым встречным. Что из того? На ринг он выходит один. Нам что? Мы кричим из зала: «Витя!», радуясь возможности лишний раз продемонстрировать близость к нему, хотя «Витя» кричат и вовсе с ним незнакомые – такая уж участь знаменитостей.

А он там на ринге один – и другой ведь, не такой, каким мы знали его всего какой-то час назад…

Отборочный турнир к очередному первенству Европы проводился в Воскресенске. Он носил характер скорее больших маневров, чем действительно отборочного критериума.

В нем участвовал после большого перерыва Лагутин.

В четвертьфинале он боксировал с Агеевым.

Участие Лагутина удивляло, расстраивало отчасти. Зачем ему Воскресенский турнир? Неужели он всерьез рассчитывает на то, что поедет в Рим? Вместо Агеева? Он же за три года, что прошли после Токио, выступал в заметных соревнованиях дважды и оба раза неудачно.

Прошло его время, не следует ему, казалось многим, ронять достоинство олимпийца и неизвестно ради чего испытывать лишний раз судьбу, нет, вряд ли они повторятся – лучшие времена.

И тот интерес, вероятно, что рождала сама возможность сражения между Лагутиным и Агеевым, исчез. В Воскресенске Агеев, считали многие, одолеет не льва – тень ото льва.

Что мы ошибались – в том полбеды…

Беда в том, что Агеев ошибся.

Словно предназначенными им ролями боксеры поменялись, встретившись на воскресенском ринге.

Мы увидели Лагутина в силе. И, не настроенный на встречу с таким Лагутиным, Агеев не то чтобы растерялся, но как-то не нашел свою контригру. Он получил победу с преимуществом в единственный судейский голос, аналогично тому, как в Хабаровске Лагутин.

Но если там Агеев, потерпев поражение, не проиграл, то здесь, приняв победу, не победил.

Агеев стал преемником Лагутина – не победителем.

И сейчас, когда Агеев, по мнению большинства, вне конкуренции, мы продолжаем сравнивать его с чемпионом прошлой Олимпиады – с Борисом Лагутиным.

Лагутин проиграл больше, чем Виктор. Но он умел и брать реванши. В работе Лагутина достоинства выделялись отчетливее недостатков, с годами достоинства ослабевали, но он продолжал верить в них. И в ответственных боях они не подвели его.

В стиле Агеева слабости не менее очевидны, чем сильные стороны. Я имею в виду не технические и тактические погрешности – их ничтожно мало или совсем нет.

Агеев подвержен слабостям, свойственным одаренным людям.

Он понимает смысл бокса не в преодолении себя, своей сущности – он хочет прежде всего выразить себя предельно: со всеми слабостями и переборами.

Правда, за излишества и переборы он, кажется, готов расплачиваться сполна.

Что же: путешественники из задачи встретились в положенном месте.

И первый путешественник остался на месте встречи и ждет, а второй, как и положено в неназванном, неуказанном учебнике, но существующем, необходимом в жизни, неизбежном продолжении, отправился дальше – в глубь задачи…

Смешно: перечитав через семнадцать лет этот очерк, я вижу серьезный свой промах лишь в том, что перепутал – кто именно из путешественников двинулся дальше.

А может быть, еще и в том, что сам затоптался на месте, задержался с последующими шагами? Получилось так, что опять бокс, опять Агеев (впрочем, и Лагутин – без него история получилась бы короче) дали мне возможность выступить в печати посолиднее, чем прежде. К тому же в популярном и не сугубо спортивном журнале-в «Юности».

Очерк прочли люди и несвязанные со спортом, и несведущие в боксе – и мне приятно было услышать от них одобрительные слова. Впервые и на киностудии заинтересовались тем, что я пишу.

Куц, когда мы были с ним на севере, где Агеева, конечно же, знали занимавшиеся боксом моряки, внимательно прочитал журнал, который я тщеславно захватил с собой как главный свой литературный труд, и тоже отозвался положительно.

Даже и не припомню, чтобы кто-нибудь меня особенно критиковал за этот очерк – я такие вещи обычно надолго запоминаю (возможно, все из-за того же тщеславия…).

Сложись у меня тогда прочные отношения с опубликовавшим «Агеева» журналом – а могло ведь и такое произойти, наверное, – моя дальнейшая жизнь в спортивной журналистике, скорее всего, развивалась бы иначе, стремительнее, во всяком случае. Не знаю только: к лучшему ли, к худшему ли? Это я уж сейчас – без сожаления и без обид – просто так: надо же как-то объяснить топтание на месте, никого не виня, но стараясь разобраться в себе наряду со своими героями…

Могло, наверное, произойти – не произошло, однако. Отступая, я предполагал, что сохраняю индивидуальность, самостоятельность. А возможно ли подобное, отступая? Но, может быть, я и не отступал – я только топтался на месте. Утаптывал почву до твердости – в своей книге и так ведь никто не запретит обернуть…

Мне тогда показалось, что редактора спортивного отдела «Юности» Юрия Зерчанинова я мало интересую как автор. И привлек он меня исключительно как узкого специалиста по Агееву. В общем, почти так оно и было на самом деле – то, что я писал прежде, редактору не попадалось на глаза.

С другой стороны, как фанатик журнального цеха, Зерчанинов относился почти к каждому из редактируемых авторов как к созданию собственных рук и не сразу собирался его из них выпустить. Готов был и еще использовать, но с пользой для редакции, для отдела, а не как «свободного художника», противоречащего его, Зерчанинова, издательским и литературным представлениям, которыми он поступался – в чем я убедился, когда мы на какой-то срок, спустя полтора десятилетия, стали соавторами, – крайне неохотно, если и вообще поступался. К тому же он был – да и сейчас мало что изменилось – гораздо авторитетнее меня и в журналистском, и в спортивном мире.

Меня он тогда воспринял как неиспорченного еще новичка, каким он и до сих пор отдает предпочтение перед слишком уж уверовавшим в свою квалификацию журналистом со стажем.

Мне такое восприятие не казалось особенно лестным – сочтите это за самомнение. Может быть. Но мне-то кажется, здесь чуточку сложнее…

Я работал к тому моменту всего-то три года в штате да и печатался каких-нибудь пять лет, но мне уже исполнилось двадцать семь – и мог ли я не задумываться о своем будущем в литературной работе?

Я уже догадывался, что та, не до конца, разумеется, определившаяся манера, в которой я работаю, начинаю, вернее, работать, а уже чувствую, что по-другому не смогу, ведет меня в несколько ином направлении, чем то, что приводит к верному, скорому и серьезному профессиональному журналистскому признанию.