Видеозапись - Нилин Александр Павлович - Страница 37

8

Из тройки Альметова оставался еще Вениамин Александров – с ним я не был знаком, но он женился на девочке из нашей школы, из параллельного класса Свете Виноградовой, дочери знаменитого защитника хоккейного ЦДКА (он в одной пятерке играл с Бобровым, когда впервые выиграли первенство мира) и полузащитника футбольной команды (это он забил гол «Динамо» в финале Кубка сорок пятого года) Александра Виноградова – и я его тоже привык считать своим, следить за его судьбой.

Однако и он через сезон уступил место Валерию Харламову в тройке, где играл теперь с Борисом Михайловым и Владимиром Петровым.

И я огорчался, не подозревая, что этой тройке, когда не просто закрепится в ней, а станет несравненным игроком Харламов, я обязан буду вновь родившемуся во мне после зим начала пятидесятых годов пристальному интересу к хоккею.

В сегодняшнем «Футболе – Хоккее» читаю обозрение, написанное журналистом, сделавшим литературные записи книг Тарасова, Фирсова, Харламова, Тихонова. Он пишет, что мы «все еще сопротивляемся сопоставлению класса Макарова и Крутова с мастерством Фирсова и Петрова. Но время и хоккей не стоят на месте, и, конечно же, естественным и вполне обоснованным следует считать утверждение, что Сергей и Владимир пошли дальше, чем их славные соратники по хоккею».

Что же, он следит за развитием хоккея, озабочен прогрессом игры – и он прав…

А я привязываюсь к людям, чья судьба моей хоть краем коснулась, и вот: «…как мне быть с моей грудною клеткой и с тем, что всякой косности косней».

Какой это был год, вычисляю по спортивным приметам: у аэрофлотовской гостиницы на Ленинградском проспекте стоял автобус, из которого вылезали молодые люди в тренировочных костюмах с надписью «Терек» на спине. Значит, сезон семьдесят седьмого – московский «Спартак», его шефом стал Аэрофлот, выступает по первой лиге, принимает команду из Грозного.

Через час в хоккейной команде ЦСКА собрание – представляют нового тренера Виктора Тихонова. Он же стал и тренером сборной. А пока проходим через Аэровокзал с Харламовым и журналистом, который с ним дружит. В зале ожидания снимается кино – «Странная женщина». Народ столпился. Но все головы поворачиваются вслед Харламову. Никто не знает про его тревоги. А от нас он их вроде как и не скрывает. Нет, он не в унынии. Он, напротив, весело взвинчен – он как бы судьбе себя вверяет: будет так будет, нет, так уж так тому и быть! Вот смысл его реплик. Нам его настроение не совсем понятно, неприятно: ну чего он прибедняется? Кто его гонит – как вообще об этом можно думать. Журналист говорит, что сегодня опубликован состав кандидатов в сборную. Харламов дурачится: «А я-то там есть?»

Фигуристы куда-то, видно, улетают – с баулами стоят напротив барьера, где регистрируют пассажиров, все наши «звезды» во главе с Ириной Родниной. И они сразу же замечают Харламова: приветствия, шутки. Он и среди таких «звезд» воспринимается «звездой». Ему все как-то особенно рады…

Идем дальше. «Меня все любят, – то ли доволен, то ли удивляется Харламов, – и борцы, и все, а я ведь, кажется, со всеми одинаков…»

Журналист хочет как-то приподнять меня в глазах Харламова, рекомендует как друга Воронина, говорит, что мы и сейчас продолжаем дружить, и без воронинского футбола, бестактно намекая, что при таких обстоятельствах ряды друзей спортсмена редеют… И Харламов немедленно откликается: «Ты-то меня не бросишь…» И это, конечно, не просьба, не жалоба – Харламов иронизирует над собой. И понятным становится: ничего ему не будет нужно, если не будет у него хоккея. Не верит он в интересную для себя жизнь без хоккея. И может быть, призраки тех, кому пришли они на смену, сейчас являются ему? Но они про тех людей и не забывали. Петров ведь не стал играть в майке с альметовским номером, выбрал себе шестнадцатый… Между прочим, когда не будет Харламова, никто не станет играть под его семнадцатым номером.

Когда Воронин уже окончательно распрощался с футболом, он рассудительно говорил, что «в последние сезоны не хватает сначала дней, потом часов. А на поле – мгновений. Все делаешь медленнее, а время истекает быстрее. И кажется: тебя не понимают, как в ранней молодости. Но тогда – впереди жизнь. Теперь – тоже жизнь. Только без футбола.

По-разному мы уходим, а все равно похоже. Грустно. И не так, как думалось уйти».

А вот, «как думалось…» – никто и не может сказать со всей очевидностью. Думалось, наверное, что страсти как-нибудь там улягутся, погаснут – и расставание будет легким.

Но судьба почему-то не дарит, не дает «звезде» легкого расставания с игрой.

Стрельцов вспоминает: «Мне намекали, а я не понимал. Я привык играть в футбол – привык, вернее, жить футболом. И даже про тренерскую работу не хотел тогда слышать. Сгоряча я бы тогда перешел в другую команду и еще бы поиграл. Конечно, правильно, что заводское начальство со всей настойчивостью отговорило меня от такого шага. Мы – те, кто играл в большой футбол, – не себе одним, наверное, принадлежим. Я многим обязан автозаводу, „Торпедо“, и правильно, что жизнь моя и дальше оставалась с ними связана.

Но как же я все-таки глупо себя ощущал в последнем своем сезоне – в семидесятом. Я никак не мог привыкнуть чувствовать себя игроком, которого то ставят на игру, то оставляют в запасе. Без прежней своей уверенности я и на поле выходил. И уйти из футбола тоже не мог.

Я не хотел свои переживания никому показывать. Держался неестественно бодро, хотя все неестественное мне – нож острый…

Кузьме, как видно, мое независимое от нынешнего положения в команде поведение, скорее всего, надоело. Он-то в свое время ушел безо всяких, а я вот резину тяну.

Сердился ли я на Кузьму? Мне теперь кажется, что нет, не сердился. Растерялся я тогда, что ли, от такого поворота событий? Не могу сейчас понять. Мне потом говорили, что я неправильно себя вел. По отношению к тому же Иванову. Что я его чуть ли не демонстративно сторонился. Держался людей, ничего в ту пору не решавших в команде… Да никого я и не держался. Сам с собой оставался. Наедине. Но на людях зачем же показывать свою тоску? Тоска, тем более, была неясная. Я, как припоминаю, думал тогда: ну пусть скажут прямо, что не нужен, я тогда уйду со спокойной душой, еще сыграю за тех, кому пригожусь. Я не сердился на Кузьму, правда, нет. Но удивлялся, что он никаких шагов мне навстречу сделать не хочет. Ему же как тренеру это и легче и удобнее. А он, оказывается, тоже удивлялся: почему я к нему не подойду не поговорю?

Не умел я выяснять отношения – никогда, сколько ни играл, выяснять отношения мне не приходилось. В чем-то и я упрямый. Не могу я каких-то вещей сделать, каких-то слов через силу произнести…

…За дубль я больше играть не стал. Перед сборами звонил Кузьме: «Мне в Мячково приезжать?» – «Как хочешь»…

Миша Гершкович единственный спросил: «Зачем ты уходишь, Анатольич?»

И мне приятно было, что именно он, игрок в расцвете сил, не понимает: почему я ухожу не доиграв?…

Но больше мне уже нельзя было оставаться при таком положении.

И я тихо-спокойно, как мне кажется, ушел.

В мире футбола ничего не изменилось. А столько мне разного в разные годы было говорено: какой я необыкновенный, как же будет без меня…»

…По дороге в Ленинград зимой шестьдесят пятого года Воронин объяснял ночью начальнику «Стрелы», что ни от себя, ни от Пеле он не ждет особо выразительной игры в предстоящем московском матче сборных СССР и Бразилии: «Мы друг друга разменяем». То есть он предполагал, что сыграет в обороне против Пеле так же плотно, как в свое время полузащитник Юрий Войнов закрыл Пушкаша, когда наслышанные о венгерском инсайде некоторые из любителей футбола, гордые классом молодого тогда нашего игрока, все же расстраивались, что не дал он им увидеть знаменитость в полном блеске.

Воронин к моменту встречи с бразильцами был, как мы уже сообщали, игроком номер один у нас. И его амбиции были естественными. И, конечно, в характере Валерия была забота об эстетической, зрелищной стороне игры. Он всегда с почтением относился к «звездам» мирового футбола. И себя, не без оснований (через год, после чемпионата мира, он войдет в символическую сборную), относил к ним.