Видеозапись - Нилин Александр Павлович - Страница 43

Меня хоккей и заинтриговал сначала как образ жизни футболиста зимой…

В сорок восьмом году футбольный клуб ЦДКА проиграл две игры в Чехословакии, что расценивалось как горькая сенсация. А я-то и вообще был потрясен случившимся с моей командой. И долго-долго рассматривал чемпионскую фотографию хоккейной команды ЦДКА в журнале – искал в лицах игроков след поражения.

Первые ряды трибун покрыли монументальные снежные сугробы – мы видели хоккей всегда на расстоянии. Но сразу за скамейкой запасных, на месте футбольных ворот, была маленькая трибунка. Люди, занимавшие ее, в перерывах уходили вслед за хоккеистами под колпак тоннеля – греться.

Мой старший товарищ Саша Авдеенко был как-то проведен Андреем Новиковым, ныне спортивным корреспондентом ТАСС, а тогда человеком из спортивной семьи, у него все родственники были спортсменами, а дядя Иван даже играл в хоккей за погибшую в авиационной катастрофе команду ВВС, на маленькую трибунку. И потом рассказывал, как перешедшие из ЦДКА в ВВС Бобров и Бабин отпускали иронические замечания по поводу игры Анатолия Тарасова, оставшегося в армейской команде с игроками, уступавшими тем, кто ушел в команду летчиков, но не оставлявшими надежды вернуть себе лидерство…

Я тогда был целиком на стороне Тарасова и мечтал, что мой клуб когда-нибудь выиграет у ВВС. И бывало к тому близко, но не случилось. Вернее, случилось однажды, но в Челябинске или Свердловске, где начинался сезон, пока в Москву не приходила зима с морозами…

Не помню сейчас, чья инициатива в номере в честь дня Советской Армии написать про Тарасова. Моя или его однофамильца – нашего главного редактора.

Помню лишь наш конфликт из-за принципа подхода к натуре, обращения с натурой.

Мне не хотелось встречаться с Анатолием Владимировичем.

Это я ведь только говорю, что хоккей прошел мимо меня. Как же мог он мимо пройти? Я просто сравниваю свой интерес к хоккею под открытым небом и на льду настоящем с тем спокойным отношением к тому, что в дальнейшем происходило под крышей и на искусственной плоскости в Лужниках. Я и не был в Лужниках на хоккее года до семидесятого. Но по телевизору игры смотрел регулярно. И в Ленинграде был – там проводилась часть турнира на приз «Известий». Там в Ленинграде мой приятель Марьямов, знавший несколько слов по-английски, сумел разговорить канадского тренера Патера Бауэра – и мы потом, на правах знакомых (он узнал нас на следующий день после интервью, где вопросы и ответы доходили до собеседников через догадки и предположения) с видным специалистом, опубликовали в спорте пространную корреспонденцию.

Я уже знаком был с Юрзиновым и с известным тренером, очень колоритным человеком Дмитрием Николаевичем Богиновым, наслышен разных историй от журналистов, пишущих про хоккей, – от Рыжкова, от Дворцова.

У них были сложные отношения с Тарасовым. И мне трудно было не разделить их настроения. Тем более что книги Тарасова мне не очень нравились – какая-то декларативность, театрализация в них чувствовалась. Не нравилось мне и то, что писали о Тарасове мои коллеги, – очень уж коленопреклоненно.

Но то, что сам я намеревался написать, могло оказаться креном в другую сторону.

Хорошо еще, что сам я этого испугался, как несправедливости.

Все же я обижен был на Тарасова за Альметова – и хотелось высказать обиду в печати.

Однако при личной встрече я мог бы пойти у Тарасова на поводу, как и некоторые мои коллеги, – увлечься и написать будто под его диктовку. И тогда – измена Альметову, Александрову? Так ведь может получиться…

Вот я и не хотел потому специально с ним встречаться. У меня мелькнула мысль, что о Тарасове я напишу, основываясь на телевизионных впечатлениях.

Как раз начинал тогда задумываться о телевидении, о том, как перевернул он многие привычные нам представления.

…Я написал уже странички три, когда наш Тарасов, узнав, что пишу я, не повидавшись с его хоккейным однофамильцем, поднял крик, что это лень и профанация. И что такой очерк, срисованный с телевизионной картинки, он не пропустит.

Я разорвал написанные странички и решил вообще ничего не писать: настроение пропало. Но при нашем бурном, полном взаимных упреков и подозрений, разговоре присутствовала Люда Доброва – симпатичная и чрезвычайно общительная сотрудница, знакомая буквально со всеми приметными людьми в спорте. Она сказала, что с Тарасовым, конечно, очень хорошо знакома. И может позвонить ему, договориться о встрече – и сама со мною сходит к нему в ЦСКА.

Главный редактор обрадовался такому разрешению конфликта – и мы с Людой отправились к Тарасову.

…Нас ожидал незабываемый спектакль. Но поскольку Анатолий Владимирович старался не столько для меня, сколько для дамы, я оказался на безопасном расстоянии от его биополя. На безопасном, как мне казалось…

Когда же я перечел написанное, то понял, что общей участи не избежал. Мое сопротивление Тарасову – тренеру, а не редактору – не было в должной мере эшелонированным.

Моя фронда не прочлась в материале.

Булавочные уколы проскальзывали мимо строчек.

Но я тогда был доволен, что вышел из положения, – такие относительно длинные заметки были для меня еще в новинку…

Да, спорить не приходится: перед телекамерой он держится великолепно. Умеет, например, замаскировать раздражение иронией. Перебить телевизионного комментатора (что само по себе очень и очень нелегко), положив ему домашним жестом ладонь на руку: «Друг мой, канадских правил нет, не существует…» Или такой пластический штрих: репортер задает ему вопросы перед тренировкой, он отвечает, вбрасывая на лед шайбы, шайбу за шайбой, как знаки препинания в конце фраз, и в жесте раскрепощенность, естественность: тот же артистизм.

Когда же охваченный волнением тренер ЦСКА Анатолий Тарасов попросту не замечает нацеленный взгляд объектива, выражение лица его на крупном плане сообщает любителям хоккея весьма многое.

О матче. И о хоккее вообще. Об истинной цене побед. И глубоких огорчениях из-за поражений.

А за кадром телеэкрана – молнии и грозовые разряды информации. И то же – о хоккее вообще. И о тренере Тарасове в частности.

Итак, «судя по выражению лица…» не просто фраза.

…Лицо Тарасова вдруг сужается. Что – помехи? Нет, наплыв воспоминаний: пятидесятые годы, коробка хоккейного поля под открытым небом возле Восточной трибуны стадиона «Динамо». Чернильные тени между рядами, белая тяжесть огромных сугробов, скольжение снежной пыли на лезвии прожекторного луча, и за ним – едва различимая в темной дали зимнего сна арена возле Западной трибуны. И на отразившем электричество прямоугольнике льда – хоккей. Первая тройка армейской команды. В ней вместе с Бобровым и Бабичем он, Анатолий Тарасов. Форвард в красной фуфайке с номером 10 на спине. Притормозив бег, он что-то кричит партнерам. Указания, скомканные прерывистым дыханием. Он и тогда был тренером. Играющим. Входил и в сборную. Правда, не дошел с ней до мирового признания как игрок. Ко времени крупных побед сборной он сосредоточился на тренерских обязанностях – руководил командой на первом чемпионате мира в Стокгольме. Тренерский стаж Тарасова – четверть века.

Четверть века тренером одной команды – случай редчайший в мировой практике. Кто еще мог подобное – Аркадий Чернышов в «Динамо»?

Но согласитесь, тренерская жизнь Тарасова сложилась труднее. Он всегда боролся за первые места и тем самым создал особые измерения своей работы. И никого так резко и несправедливо не критиковали за поражения. Искали закономерности в неудачах и вместе с тем как должное воспринимали победы.

Нимб непобедимости, все чаще и чаще вспыхивающий над головой Тарасова, зажжен не одним доброжелательным к нему отношением. От него всегда требовали и требуют подтверждений. Возможно, наступательные наклонности его характера воспитаны и закалены обстоятельствами постоянного беспокойства. Зря думают, что выдающиеся специалисты так уж наслаждаются беспокойством своей жизни. Но таков никем не утвержденный, однако существующий кодекс совершенства – в нем не учтены абсолютно выходные дни, когда завтрашние заботы отменяются…