Запах шахмат - Фридлянд Антон - Страница 17

Миро собирался назвать еще кого-то, но решил, что мною список подозреваемых в совершении самоубийств можно закончить.

– Из меня плохой детектив, – признался Миро. – У меня не хватает нервов на дедукцию, – кривая улыбка. – И в то же время я понимаю, что, бездействуя, подвергаю свою жизнь ежеминутной угрозе. Поэтому я решил избавиться от всех подозреваемых. Ван Гога сейчас ищут, Родена, наверно, уже нашли – он в Киеве. Яблонскую этим вечером ждет встреча с Шагалом. Ты оказался первым в моем списке личных визитов, потому что у меня к тебе есть один приватный вопрос. Знаешь, какой?

Он прищурился, глядя на меня, словно рассматривал насекомое.

– Вижу – знаешь, – легкий укоряющий стук дула пистолета о мой лоб. – Два кило. Отдай их, они тебе все равно теперь ни к чему.

38. Правила меняются

– О чем он? – тихо спрашивает Мухина.

– О кокаине, – говорю я. – Миро думает, что я взял два килограмма кокаина, который принадлежал ему и Сальвадору.

– Как будто это не так! – ехидно перебил меня Миро. – Постарайся вспомнить, Альбрехт, напрягись. Синяя спортивная сумка… Весит два килограмма…

– Синяя сумка? – переспрашивает вдруг Вера. – Ее переложили на антресоли. Только в ней не было наркотиков – сумка набита всякой ерундой. В ней, кажется, несколько фонариков, какие-то провода, электрическая отвертка и много коробок с шурупами.

– Коробки открывали? – интересуется Миро, пистолет направлен на мою самоотверженно завирающуюся подругу.

– Нет, – говорит Мухина.

Что ты делаешь, Вера? Чего ради ты это делаешь? Даже если Миро подпустит тебя достаточно близко, ты не успеешь продемонстрировать ему технику захвата, как демонстрировала мне десять минут назад. Миро готов стрелять в любую секунду, и, наблюдая за их беседой, я не мог понять, то ли эта секунда, покачиваясь, немного отдаляется, то ли, наоборот, стремительно приближается отрывающимся от рельс паровозом.

– Где сумка? – спрашивает Миро.

– Принести? – предлагает Мухина.

– Просто скажи, где она.

– За ванной, перед кухней полка под потолком. Сумка возле коробки с елочными игрушками.

Интересно, он сейчас за ней пойдет?

– Нет, – отвечает Миро невидимому оппоненту, поднимая при этом руку с пистолетом. – На антресоли я полезу без вас.

– Она врет, – говорю я. – Нет там никаких антресолей. И сумки там нет. Если хочешь получить свои наркотики, давай переговорим об этом. Я думаю, мы сумеем договориться…

– Нет, дорогой мой! Переговоров больше не будет, – Миро теряет самообладание. – Что, мальчишка, совсем смерти не боишься?! Тоже надеешься на веки вечные перевоплотиться в книжку про Тренинг?

Мне страшно, а ведь я почему-то был уверен, что за несколько минут до своего полного исчезновения, страх не может набрать такой силы.

– Самое. Важное. В туалете. Пикассо. Записка, – скажу честно, зубы дрожали, поэтому приходилось произносить фразы не длиннее одного-двух слов.

– Он. Оставил записку. Я нашел. Ее.

– Интересно, – Миро на какое-то время забыл про спусковой крючок. – Где же ты ее нашел? Я сам там все осмотрел. Два раза.

Дар членораздельной речи вернулся ко мне из чистилища, на краю которого я балансировал с пулей, что замерла перед моим носом в ожидании скорого освобождения.

– Пикассо оставил записку изнутри на крышке коробки для туалетной бумаги. Я подумал сейчас, что тебе интересно будет узнать, что написал перед смертью Пикассо. Ведь я стер эту надпись и никому о ней не говорил, так что, если бы ты меня убил минуту назад, то потерял бы одну очень важную информацию об этом вашем Тренинге.

Миро облизнул губы, Мухина тихо кашлянула.

– Что же там было написано? – спросил Миро. – Что написал Пикассо на этой чертовой коробке для сраной бумаги?

– Не сраной, – поправил я. – Это была коробка для рулона туалетной бумаги.

– Не вздумай смеяться надо мной! – неожиданно высокой нотой взвизгнул Миро. – Не вздумай!

Он обхватил мою голову левой рукой и чуть не вдавил мне в череп ствол пистолета. Сквозь обхват я слышал, как кричит Вера и монотонно диктует Миро:

– До пяти. Слышишь, Альбрехт? Считаю только до пяти. Повтори, пожалуйста, текст, который был написан нашим общим знакомым Пабло Пикассо незадолго до смерти. Ты меня хорошо слышишь?

Имитация кивка, исходящая от меня.

– Раз. Два. Три.

Он очень быстро считает.

– Четыре.

Сказать правду? Убьет. Неправду – все равно убьет. Правда и неправда одинаково обесценились для меня в эту минуту, и я выдавил из себя, сквозь толщу заполненного бицепсом пиджачного рукава, сжимавшего мою голову:

– «Жоан Миро». Пикассо написал: «Жоан Миро».

Собственный голос и пронзительный крик Веры – последнее, что я слышал. Темнота в глазах мгновенно и невыносимо посветлела, словно залитая проявочным раствором, и я подумал, что меня уже скорее нет, чем есть, значит, Миро уже нажал на курок.

39. Белые буквы

И что? И что? И что?

Это снова мой голос. Словно царапина от кредитной карточки на компакт-диске – снова и снова я твержу эту словесную формулу, которая должна магическим образом вытащить меня из безвременья и беспонятья, в которых я оказался, потеряв нити, связывавшие с замечательной действительностью. «И что?»

И что, и что, и что, и что, и что, и что?

Увесистая пощечина возвращает все на время утерянные связи. Это Мухина.

– Прекрати истерику, – говорит она.

Я прекращаю, обнаруживая при этом, что никаким делом, кроме упомянутой выше истерики, я не был занят.

– Где Миро? – спрашиваю я.

Мухина кивает в сторону кухни.

– С ним все нормально?

Какой дурацкий вопрос задал я только что!

– Нет, – говорит Вера. – С Миро все ненормально.

Я встаю с ковра и иду в коридор, откуда уже виден Миро. Вернее, только его ноги. Подошвы ботинок находятся в метре над полом, и непонятные силы слегка прокручивают покойника то по часовой стрелке, то против часовой.

– Как это случилось? – спрашиваю я Веру, вернувшись в спальню.

– С кем? – переспрашивает она. – С тобой или со мной?

– С Миро. Он повесился.

– Да, я знаю, – отвечает Мухина. – Не могу точно сказать, как это произошло. Я была очень напугана.

– Все позади, – пытаюсь я ее успокоить. – Забудь.

– Ничего не позади! – она всхлипывает. – Миро висит за стеной, а ты говоришь «Забудь!»

– Как он повесился? – мне действительно важно это знать.

– Не знаю, – Мухиной совсем не хочется вспоминать события последнего часа. – Когда ты назвал его имя, он резко отпустил твою голову, и ты ударился об угол кровати. После этого Миро вышел из комнаты, а я пыталась привести тебя в чувство. Когда я пошла за водой для тебя, он уже был мертв.

– А записка?

– Что записка?

– Оставил ли он какую-нибудь записку? – спрашиваю я.

– Понятия не имею. Хочешь – сам иди на кухню и смотри.

И я отправляюсь на кухню, перед этим максимально нежно чмокнув Мухину в нервно наморщенный нос.

Первое, что я вижу возле трупа – это синяя спортивная сумка, из которой вывалено на пол все содержимое – какие-то коробки, железные банки и куски провода. Все перемешано страшным образом, сумка и рухлядь подернуты кокаиновым инеем. Основная часть порошка причудливыми Карпатами рассыпана на черной пластиковой столешнице. Это больше, чем я когда-нибудь видел, больше, чем хотел бы увидеть.

На переменчивой поверхности кокаиновых барханов можно ясно разглядеть буквы имени – как в детстве, тайные письмена, оставленные пальцем на песке у кромки моря. «Роден». Значит, все-таки Роден.

Что ли коксу понюхать?

В данный момент эта идея кажется предельно неуместной, но я, тем не менее, нюхаю немного с помощью соломинки для коктейля, а потом еще.

– Ренуар? Привет, это Альбрехт. Ты не мог бы поскорее приехать ко мне домой?… Я не хочу объяснять по телефону… Одним словом, здесь нужна уборка… К сожалению, я не смогу тебя дождаться, но Вера будет дома… Мне нужно уходить. Я тебе потом расскажу. Увидимся вечером.