Виновник торжества - Незнанский Фридрих Евсеевич - Страница 19

– Кать, вот я тут никак не решу, когда нам с тобой пожениться – до экзаменов или после?

Катя краснела, смущалась и как-то заявила:

– Маленькая я еще замуж выходить!

Но тем не менее Катя с восторгом принимала его любовные ласки и с таким пылом любила сама, что иногда его это обескураживало. Когда они лежали рядом – он уставший, полусонный, а Катя, как обычно, что-то весело щебетала и хихикала, Саша не удержался и как-то спросил:

– А ты что, не устаешь?

– Нет, что ты, мне, наоборот, каждый раз хочется что-нибудь такое сделать – ну, например, вымыть полы во всем доме... Или постирать что-нибудь эдакое... Ватное одеяло хотя бы... – Катя покатилась от смеха.

– Ребенок... – вздохнул Саша. – Ты сущий ребенок...

– Так уж и ребенок! – усмехнулась Катя. – У меня дома семеро по лавкам, а я ребенок!

– Ну, не преувеличивай. Тебе кажется, что их семеро. На самом деле только трое. Просто они мальчишки. Давно могла бы привыкнуть. Правда, все может быть, вдруг твоя мамуля снова чего-нибудь родит, еще не вечер...

По Катиным рассказам Саша знал, что ее мамуля недавно опять вышла замуж и у них с новым мужем полная гармония. Мамуля обихаживает всю гоп-компанию вместе с новым приобретением, а тот созерцает мир, сидя в позе лотоса на маленькой циновке, привезенной в приданое из материнского дома.

Саша взглянул на часы и нехотя стал одеваться. Выходить на мороз ох как не хотелось, но время позднее и девушку полагалось проводить. Катя посмотрела на него с жалостью. Он был совсем сонный.

– Сашенька, я пойду одна, что ты будешь тащиться со мной? Еще не так поздно. Дойду, не в первый раз. У нас и улица спокойная, фонари все горят...

– А знаешь, я тебе деньги на такси дам, – обрадовался Саша. – Ты только не садись к кому попало. Если не понравится, так и скажи: «Что-то вы мне не нравитесь!»

– Хорошо, – засмеялась Катя и, поцеловав Сашу, пообещала:

– Буду скучать!

– Смотри, не обмани! – погрозил он ей пальцем, улыбаясь. Этот прощальный диалог вошел у них в традицию и обоим очень нравился.

На улице такси удалось поймать почти сразу, и, поторговавшись с водителем, Кате даже удалось сэкономить из Сашиных денег 20 рублей на завтрашние пирожки. Сидя на заднем сиденье, Катя с нежностью вспоминала объятия любимого, перебирала в памяти все те ласковые слова, которые он ей сегодня наговорил... Потом мысли перескочили на младших братьев, надо будет проверить уроки, если они еще не спят. А то она маме что-то последнее время совсем не помогает, все некогда. Мама, правда, и не жалуется, пребывая в состоянии неземной любви: сейчас она видит только своего Юру. Разбросанные вещи сыновей, немытая посуда и затоптанные полы настолько чужды ее романтической натуре, что всего этого безобразия для нее как бы и не существует. А Юре – новому мужу мамы – и вовсе по фигу бытовые мелочи... Он ходит с задумчивым видом по квартире в здоровых туристических ботинках на босую ногу, не зашнуровывая их – так быстрее снимать и обувать. У Юры козлиная бородка острым клинышком, расстегнутая до пупка клетчатая рубаха, парусиновые брюки с многочисленными дырочками, прожженными у туристических костров... «Вот такой красавец наш новый папа», – думает неунывающая Катя, поскольку она уважает мамин выбор. Последние лет семь у них не было никакого папы, как-то скучновато они жили, зато сейчас отрываются по полной программе. По утрам ходят на цыпочках – папа в соседней комнате медитирует на своем коврике. Зато каждый божий вечер у них праздник: в их небольшую квартирку набивается человек по двадцать Юриных друзей, которые вслед за ним прибились к его новому дому. Юра берет гитару в руки – это второй и последний предмет его приданого, так сказать, его вклад в общее хозяйство – и играет, приводя в неописуемый восторг братьев Кати. Они скачут на головах, подпевают в три голоса Юриному бархатному баритону и даже иногда попадают в тон. Катя, как музыкант, очень это ценит. Когда Юра запел первый раз, Катя сказала маме:

– Теперь я поняла, за что ты полюбила этого туриста.

Мамуля счастлива – и слава богу. Ну, кормила пятерых, прокормит и шестого. Юра ел мало и, когда на стол подавалась картошка в мундире, расцветал от счастья. Одевать его и вовсе не надо. В чем пришел – в том и ходит. Никаких с ним хлопот. На мальчишек тоже никак не реагирует. И в этом есть свой плюс – если бы реагировал, сбежал бы на второй день. Как некогда сбежал их папаня. И полный дом народу по вечерам не раздражал Катю. У нее был собственный чуланчик, где она спала на узенькой кроватке, подогнув ноги. Над изголовьем висела лампа, так что и читать можно было, не вставая с кровати. А напротив кровати откидная доска, которая служила столиком, если возникала необходимость. В остальное время в поднятом состоянии она совсем не мешала. Так что Катя вполне была довольна жизнью. А заполучив Сашу, поняла, что жизнь – это праздник, который всегда с тобой... И хотя эту замечательную фразу она придумала не сама, а вычитала у Хемингуэя, в конце концов привыкла к ней как к родной. Потому что Саша был ее собственным праздником. А жизни без Саши она уже себе не представляла...

Машина подъехала к самому дому. Во всех окнах их квартиры на третьем этаже горел свет. Братья, конечно, не спят, да и уроки вряд ли выучены. Из открытой форточки слышался голос Юры – он разливался соловьем, и Катя подумала: хорошо бы ему предложить петь в переходе метро. Говорят, там люди хорошо зарабатывают. Пора его уже выпускать в люди, чтобы польза какая-то была не только маме, но и всей семье... Катя зашла в подъезд и тяжело вздохнула – опять лампочка перегорела, только на прошлой неделе новую ввернули... Подошла в потемках к лифту и нажала на кнопку. И только занесла одну ногу в лифт, как сзади что-то тяжелое и большое навалилось на нее с такой силой, что она влетела в лифт и ударилась лицом об стенку. Девушка не успела ничего сообразить, как чья-то рука, возникшая из-за спины, зажала ей рот, обжигающая волна страха окатила ее. А кто-то уже рывком развернул ее, и, увидев перед собой перекошенное лицо с полубезумными вытаращенными глазами, Катя потеряла голову от ужаса. Она забилась в его руках, но он легко справился с ней и, удовлетворив свою животную страсть, сдавил ее горло, пристально глядя в глаза, в которых угасала жизнь...

– Фонариком свети, сейчас соседи лампочку принесут! – услышал знакомый голос Салтыкова генерал Гоголев, заходя в подъезд дома № 18 по улице Некрасова. Валера стоял боком к входной двери и обернулся на шаги входящего, направляя луч фонарика прямо в глаза Виктору Петровичу, тот заслонился рукой.

– Здравствуйте, Виктор Петрович! А мы тут с Юрой изучаем место происшествия, то есть производим осмотр, – уточнил он, словно сдавал экзамен по криминалистике и боялся ошибиться в выборе термина.

– Здорово, – Гоголев подошел к лифту и заглянул в кабину. – Здравствуй, Юра, – обратился он к спине Салтыкова. Тот сидел на короточках перед раскрытым следственным чемоданчиком, но обернулся на голос Гоголева и коротко поздоровался.

– Ну, докладывайте. Что уже известно?

– В десять часов тридцать минут было обнаружено тело Красновой Екатерины, которая проживает в этом подъезде на третьем этаже в квартире № 12. Краснова возвращалась домой, и в лифте на нее было совершено нападение. На теле при наружном осмотре обнаружены следы изнасилования. Девушка умерла в результате удушения, – отбарабанил Крупнин как по писаному.

– Сколько ей лет? – Гоголев стоял напротив лифта и мрачно слушал Валерия.

– Красновой семнадцать лет, она студентка консерватории. Из многодетной семьи. У нее еще три младших брата.

Где-то наверху хлопнула дверь и послышались шаги спускающихся людей. Они тихо переговаривались, но обрывки их слов доносились до первого этажа.

– Какой ужас... Просто не верится... Не представляю, как там мать... Что ж это за сволочь – такое с девочкой сотворить!

Появились соседи Дроздовы с лампочкой. Валера ее вкрутил, и они с Салтыковым приступили к детальному осмотру кабины лифта.