Гулять по воде - Иртенина Наталья - Страница 11

– Это небывальщина, такого свиста уже триста лет не было. Будто старый хрыч Соловей-разбойник из могилы вылез и тешится.

– Или инкарнация у него объявилась, – сопит Аншлаг, старой корягой по затылку пришибленный.

– Скорее надо уходить отсюда, может, он еще не все высвистал, – отвечает Студень, вылезая из муравейника да стряхивая букашек из пазухи.

Согласились с ним, взяли руки в ноги и вмиг из леса выкатились, а там налетели на поповского сына, Никитушку Пересветова, учился с ними вместе. Стоит, на природу смотрит, рассвет, должно, встречает или, может, епитимью исполняет, как у них, благочинных, принято.

– Вы чего на людей бросаетесь? – спрашивает недовольно.

А Башка, Студень и Аншлаг не то что не дружили с поповичем, а так, терпели. И тоже встрече не рады.

– Тебе чего надо? – в ответ спрашивают. – Мы тебя не трогаем.

– Ясно, не трогаете, а только чуть с ног не сбили, – отвечает Никитушка.

– Был бы ты сейчас в лесу, сам бы рылом в землю лег, – говорят. – Не слыхал, Соловей-разбойник у нас новый объявился? Свистит, душегуб, деревья ломает.

– Ну? – Никитушка спрашивает недоверчиво. – Прямо так сам Соловей-разбойник? Врете, верно.

– Вот тебе и ну. Пойди проверь, стволов навалено – жуть. Сами чуть живые остались.

– А чего в лесу ночью делали? – интересуется он с прищуром.

– Клад искали, – Аншлаг рожу кривит.

– Нашли?

– Нашли, – говорит.

– А чего видели?

– Да много видели.

– И русалок?

Башка с Аншлагом переглянулись и отвечают:

– Русалок не видели. А ты чего допытываешься? – сердятся.

– Так Русальная неделя сейчас, русалки отовсюду вылезают, с людьми балуют.

– Врешь, – говорят. – Попы такие сказни любят, а поповичи за ними повторяют.

– Ну смотрите, – отвечает. – Я предупредил. А чего это от вас такой дух вонючий?

– А это не твоего ума дело, – говорят, окрысимшись.

– Не хотите, не говорите. А только тухлыми яйцами честному человеку вонять никак не можно.

Сказал так и пошел прочь, мимо озера. А Башка и остальные в другую сторону озеро обходить направились. Аншлаг грозится с поповичем разобраться в темном закоулке, а Студень на воду глядел, русалок высматривал, не сидят ли где. После болотной нечисти и черепов на жердях русалки вовсе мелочью были. Но и они тоже, как вдруг на глаза показались, чувства ему расстроили. Студень их видом обворожился и снова мычит, речь потерямши.

Русалки на корягах у воды сидели, а сами – старухи гнилые, с волосьями бело-зелеными. Носы крючком, зубы торчком, руки ловкие, цепкие, тину плетут. Аншлаг, как увидел их, гоготать стал от недомогания, орет: «Ой, не могу, русалки! Ой, побалуйте со мной, красивые!». Так и прогнал старух. Они тину побросали, зло поглядели и в камышах попрятались.

А может, это дух вонючий им не понравился, потому как у них свое источение, гнилой тиной пахучее.

С Аншлага та вонь семь дней не сходила, пока деньжищи нечистые все не спустил.

XI

Кондрат Кузьмич с утра взбодрил себя хоровым пением «Боже, царя храни» и сразу переместился в совещательный кабинет для консультаций с господином Дварфинком. Да в благодарность ему заведомо припас золотую безделку из личного стабильного фонда. Потому как господин иноземный советник желтый металл сильно уважал и от его преподнесения в дар сначала млел, а потом еще рьяней выдумывал преобразовательные реформы. А Кондрат Кузьмичу оставалось только до народа оные реформы довести и в толщу жизни крепкой рукой вбить. А если не вбивать, то оно могло и обратно вылететь, прямиком в лицевое вымя господина советника, оттого как мы, кудеяровичи, народ неблагодарный и пользы своей не знаем. И было бы это порушением договора учиненной Кондрат Кузьмичом дружбы с иноземными важными персонами, а оттого и бедствием государственным. Потому господину советнику наша кудеярская квелость была как бы и по нраву. А Кондрат Кузьмичу он наутро внушение сделал на этот счет, помня вчерашнее его расстройство.

– Реформы, – говорит, – дело сурьезное, претыканий не любит, зато в народе производит смущение и недовольство. Вам, Кондратий, на квелость вашего населения не ругаться надо, а молиться. – И пегой головой кивает, брюхо от премудрости своей выпячивает.

– Да я им такое недовольство покажу! – кипятится Кондрат Кузьмич и кулаки складывает. – Да они у меня все рылом в асфальте лежать будут! Да как они посмеют, сякие-разэдакие, шельмы дубиноголовые!

– Но не стоит и перегибать, – пожурил его за такие слова иноземный советник, отпивая дымный кофий. – Народ должен иметь свободу, а известное дело: свобода – мать порядка.

Кондрат Кузьмич с этим согласился и тоже прихлебнул.

– Порядок во всем должон быть, – говорит.

– Гайки на болты вы закручивали в темном прошлом, теперь другое время, извольте ему соответствовать, – поучает советник. – Население должно иметь правомерность на бунт.

– Как так?! – изумляется Кондрат Кузьмич, зубами клацнув. – Как так на бунт?

– Это, – говорит господин Дварфинк, – основа основ. Мировая культурность возникла из бунта против природы, так называющегося Бога и тиранов-царей, которые заправляли всем от его имени. Это установила наша наука. И не вам, Кондратий, идти против науки, если хотите нашей дружбы и взаимопомощи.

– Что вы предлагаете? – спрашивает Кондрат Кузьмич, чуть не вываливаясь из сознания от расстройства.

– Не теряйте выдержку, – перво-наперво отвечает господин советник, – это не смертоносно. Среди неприятных для народа реформ сделайте одну приятную. К тому же это имеет соответствие с вашим кудеярским характером, бессмысленным и беспощадным. Установите в году День непослушания по примеру Олдерляндии. Это прекрасный обычай, тут власти на день как бы выключают свет и закрывают глаза. Все будут довольны. У населения возникнет отдушина, чтобы спускать беспокойный пар. У полиции станет меньше работы во все остальные дни, если разбойные нужды кудеярцев до конца выплеснутся в День непослушания.

– А если не до конца? – спрашивает тревожно Кондрат Кузьмич.

– Тогда установите День непослушания два раза в году, как и было сделано в Олдерляндии, – отвечает хитрый иноземец.

– Так-то оно так, – чешет в плеши Кондрат Кузьмич и опять зубами клацает, – да как бы не так. Людишки больно дики у нас, не в пример олдерлянцам. Им дашь волю, а после не укоротишь. Олдерлянцы что? Их собрать в стадо да в стойло поставить – это при умении раз плюнуть. Да и там не всех, верно. А наших кудеярцев – накося-выкуси. Бессмысленный и беспощадный народ, сами знаете, господин Дварфинк. Нет, на это я пойти никак не могу, со всем уважением.

И в дар для компенсиру подносит иноземному советнику золотую безделку из личного стабильного фонда. Господин Дварфинк гримаску на отказ скривил, лицевое вымя вперед вытянул, но от безделки пришел в умиротворение, хоть и не сразу.

А после Кондрат Кузьмич сменил курс, раскурил трубку согласия и рассказал консультанту, какое он светской кобылице госпоже Лоле, супруге Горыныча, предложение сделал и какое у нее желание преобразовать здешнее дивное озеро. Господин Дварфинк, на это уши развесимши и золотую безделку в руках повертемши для лучшего мыслительства, говорит:

– Имею предложить другой вариант. Озером пополнять казну не надо, а вот что надо: мы это озеро высушим до дна и там, верно, найдем обильное число утопленных кладов. Ведь найдем? – спрашивает и глядит пронзительно.

– Найдем, – отвечает Кондрат Кузьмич и челюсть с костяными зубами роняет. – Кладов у нас видимо-невидимо, а если есть закопанные, значит, должны и утопленные.

– Рад, что мы снова вошли в консенсус насчет преобразований народной жизни, – тонко подмечает господин Дварфинк.

– А это будет преобразование народной жизни? – спрашивает Кондрат Кузьмич.

– Непременно. Все эти озерные легенды и предрассудки, – господин советник помахал в воздухе пальцами, – создают неправильную атмосферу. Вы сами, Кондратий, верите, что там на дне лежит целый город?