Гулять по воде - Иртенина Наталья - Страница 54

Сам же Горыныч в тюрьме прочно обосновался, все разбойные рыла на него верное свидетельство дали, и бывший вождь бритых голов еще добавил.

А Госпожа Лола, прознавши мужнину участь и вероломство Кондрат Кузьмича, замыслила дурное дело. Темной ночью пришла к святому озеру да спустила в него заморских зубастых рыб.

– Плодитесь, – наказала, – и размножайтесь, да озеро поганьте во славу Кудеяра.

А не знала светская кобылица, что заморские твари к нашим морозам повымрут.

Кондрат Кузьмич всё обращения к народу через малых городских шишек выпускал, одно дивней другого. То советного Гнома примется ругать – хотел-де все клады из кудеярских лесов к рукам прибрать и свои гномьи порядки у нас завести. А то про отеческую веру хорошо скажет – мы-де люди православные. Да только странное в народе слухотворение ходило, будто линяет Кондрат Кузьмич, оттого и носа не кажет. А такое было уже, старожилы рассказывали. Вот как культ личности разоблачился, так Кондрат Кузьмич тоже три месяца линял, а потом заговорил совсем по-новому. И когда катастройку у нас делали да свободу объявляли, он линял, это уже не одни старожилы помнили. А что у него там линяет, никто толком и не знал. Вот как по-иному говорить начнет, с другим словопрением, прежде невместным, так это точный знак, что линяет. А мы, кудеяровичи, ко всему привычные, как с нами ни говори. Всякого наслушались и навидались.

Вот у нас теперь на выборы в мэры Еремея Коснятина записали. А может, будет толк.

Один Яков Львович про Кондрат Кузьмича доподлинно все знал, а уж он бы никому не рассказал. Сам Яков Львович старичок уже мшистый, шаркающий, но в уме трезвый и просчетливый. Кондрат Кузьмич с ним знакомство давно порвал, когда еще свободу нам объявлял, а тут потянуло опять на старую дружбу, грехи прошлые сообща вспоминать. Пришел в гости, тапочки обул и на стол бутылку красненького выставил.

– Помянем, – говорит, – невинно убиенных?

– А это ты про кого, Кондраша? – ласково спрашивает Яков Львович и удавьими глазами смотрит.

– А про монахов, у озера расстрелянных, – отвечает Кондрат Кузьмич. – Память тебе никак отшибло, Яша?

– На память у меня жалоб нет, – качает головой Яков Львович, – а только невинные на земле вовсе не живут.

Да посуду все же достал.

– Один-то от нас ушел тогда, – говорит Кондрат Кузьмич. – По воде ушел.

А Яков Львович удавьими глазами смеется.

– Недалеко ушел, выходит. А что по воде, так это морок, Кондраша, магнетист твой монах был.

– Был? – усмехнулся тут Кондрат Кузьмич. – Да ты, видно, Яша, про новые его гулянки на воде не слыхал? И про город, со дна явленный?

– Миражи, Кондраша, миражи.

Кондрат Кузьмич кулаком по столу ахнул, осерчав.

– А просторылые, не слыхал, как говорят? Мы-де люди не авторитетные, в чудесах не разбираемся, а только вдруг оно впрямь было? Нам, говорят, отеческой вере противоречить резону нету. Такие у нас миражи. А монаха теперь святым делать будут и почитание ему отдавать.

– Это от разговоров просторылой толпы у тебя кожа обвисла? – усмехается Яков Львович. – А не то от зависти к мертвому монаху? Линяешь, Кондраша. Видно, недолго тебе осталось, не усидишь, Кащеюшка. По ночам звон цепей, верно, слышишь?

– Да и тебе, Упырюшка, скоро всадят осиновый кол, – сказал Кондрат Кузьмич.

А после бутылку красненького уговорили и расстались товарищами.

Другая печаль у Кондрат Кузьмича – подруга дней звездоносная Мора Кик от него сбежала, напугамшись. Как увидела его облезлым, так и бросила без всякой жалости, хоть вообще не боязливая была. Даже монстру доисторическую, когда та еще в озере плавала, хотела себе завести и на привязи держать для звездоносного антуражу.

А вместо Моры Кик к Кондрат Кузьмичу теперь Степанида Васильна с предложением пожаловала. Как он ее узрел, из-за слабости в постели лежа, вмиг половину кожи сбросил от поразительного вида. Матушка Яга все свои хламиды сборчатые дома оставила и ногам полное выставление сделала, сверху донизу, а от шеи до самой середины бюста, весьма крупноразмерного, все голо было и сияло. Так крепко ей госпожа Лола энергетизм в теле усилила и от скрюченности вылечила.

– Что это ты, мать, – говорит Кондрат Кузьмич, речь обретши, – юбку потеряла?

– Все на мне, Кондратушка, – отвечает Степанида Васильна и бюст поправляет, – и при мне. Слыхала я, в одиночестве теперь век коротаешь да в болезни?

– А ты, Ягинишна, язвить надо мной пришла? – спрашивает Кондрат Кузьмич.

– И в мыслях не держала. С предложением я к тебе, Кондратушка.

– Это с каким же?

– А с таким, что надо нам с тобой партию составить.

Кондрат Кузьмич тут руками замахал и задышал с хрипом.

– Рехнулась, старая? – говорит. – Замуж тебе надо было лет полста назад идти.

Степанида Васильна губы поджала и отвечает:

– Это уж мое дело, когда мне замуж идти, а только я тебе про другую партию толкую. Как у нас в Кудеяре народ совсем с ума посходил, русским духом надышавшись, то и надо нам с тобой в партию власти соединиться. Сообща будем полоумство пересиливать.

– Это какими же средствами? – интересуется Кондрат Кузьмич. – Опиум для народа я не терплю, ты знаешь, Ягинишна.

– Ничего, Кондратушка, поладим как ни то, – говорит Степанида Васильна, а сама подушки ему поправляет да кашу со стола берет и Кондрат Кузьмича с ложки кормит за матушку и за бабушку.

Так и составилась у них партия власти.

А Коля в монастыре насовсем укоренился, и камешек на шее, по первости тяжелый, теперь с легкостью носил. Вот, выходит, нашел он свое трудовое человеческое назначение – Божью обитель из руин восстанавливать и за весь грешный мир воздыхания в ней возносить. Самое как раз агромадное и просторное для души дело. А в церкви монастырской снова глубинный источник наверх выбился, и к нему из города для душевного исцеления теперь шли.

Тут и летописность к делу приспела, и стал Коля на память потомкам запечатлевать, как разбойный Кудеяр через Святое озеро помалу преображается. А такого никакая Академия наук не отпишет, потому как это дело тонкое. Тут душа человечья растет, а глазом это не увидеть и инструментом не измерить. И у Коли душа в летописности тоже возвышалась, а из крови кислое брожение насовсем ушло.

Иногда он вдали у озера видел бродяжку и улыбался. Однажды Коля подглядел, как она с дождем танцевала. Капли в озеро падали и расходились кругами, а босые бродяжкины ноги без следа по воде ступали. Снизу на нее смотрели выпученно зубастые заморские рыбы и глупо виляли хвостами.

Только двум пожилым шемаханцам не было дела до кудеярских волнений. По шемаханскому своему обычаю сидели на берегу, полоскали в озере ноги и вели разговор о божественном.

– Вот говорят – чудо, чудо. А вы что-нибудь видели, уважаемый? – спрашивает один.

– Нет, не видел, уважаемый, – отвечает другой.

– Да и я не видел. Пустяки говорят. А что может быть важнее омовения ног в здешнем озере по велению Божественного?

– Нет ничего важнее, уважаемый. По велению Божественного мы всегда будем это делать.

Но тут в их мудрую беседу вмешались зубастые рыбы. Они распробовали на ужин ногу пожилого шемаханца, а над дивным озером встал ужасный крик.

Тут конец истории кудеярского бунта.

За Колей другие некоторые из просторылых кудеяровичей пошли, и мы к летописности тоже руку приложили и для памяти потомков изрядно здесь потрудились. Им же, потомкам, Святое озеро в оный срок явит на глаза чудный Город, как о том отцы в легенде завещали, и всякий, чистый помыслом, сможет в него войти – в этом у нас крепкое заверение и прочная утвержденность.

2006 г.