Другой Урал - аль Атоми Беркем - Страница 5

Я ему говорю, слышь, говорю, Вован. А ведь это дед этот блядский. Как-то это все блядство от него, а больше откуда? Это он, сука, надулся, что плиту его ебаную недоделали.

Вован такой спорит, типа для порядку, но видать — тоже сомневается. Типа, как этот сморчок нам дорогу застит? Я ему — а хуй знает, но застит ведь. Явно. Значит, знает как. Не, ну а че еще думать? Вот ты сам бы че подумал? Ну, вот и я тоже. Вован такой, поехали тогда, грит, дотопим плиту эту сраную, мож, отъебется. Поехали, там метров шестьсот-семсот всего ехать было. Приехали — нет, блядь, плиты этой! Понял?! Нет! Я точно место узнал, Вован тоже, там следы наши, все. То место. А плиты — нет. Пиздец какой-то. И это, главное, трава-то, ну, где плита лежала — целая. Как и не было никакой плиты, понял? И прикинь, ходим мы такие, а спину как сверлит че-то. Да так, что невмоготу. Ты не подумай, я не такое уж и сыкло, и ножа на себя видел, и ствола, и всякого-разного, но тут другое. Невозможно такой страх терпеть, веришь-нет. Мы в кабину влетели, как кто гонится за нами. Сидим, вроде в машине поспокойней. И че-то раз, такое зло взяло. Вовану ниче не говорю, тронулся, да как втопил! Похую подвеска, лечу, ралли-рейд, бля, Париж-Дакар, на шаланде, прикинь! Через где-то минут двадцать встаю. Снова эта ебаная сосна, та, с двойной верхушкой. Вовану говорю — все, на хуй. Ждем утра. А утром разберемся. И с краном, и с мухомором этим старым. Я ему, блядине, от стотридцатого кардан в жопу кувалдой забью. Или плиту сожрать заставлю, козла старого. Короче, раздухарился такой сижу, кулаком по баранке стучу. Тут и накрыло. Накрыло по полной программе. Как именно? Да хуй объяснишь. Ну, представь, что сидишь ты в КамАЗе. А тебе кажется, что КамАЗ твой на метр подпрыгивает, как мячик такой, понял? Начинаешь когда взглядом следить, вроде не прыгает, а только типа глаз расслабишь — ху-у-у-як! И так в животе холодно, как будто бугорок на скорости пролетаешь, и хватаешься за все, типа чтоб не с места не выбило, и все такое. И вот еще, такая подача: тебе кажется, что все как-бы отдельное такое, и при том живое и на тебя вот так вот… ну, как скалится, что ли, короче, я вот на ручку коробки смотрю, а она, ну, как, не знаю, вроде и не ручка, а что-то другое, и так смо-о-о-отрит, хотя ни глаз у нее нет, ниче. Я еще, дурак, в лобовика поглядел, и там все такое же… (долгая, секунд на 10–15, пауза; водила едет, глядя сквозь дорогу, но ямки объезжает, видимо — рефлекторно)

Да не, нормалек. Ништяк все. Че-то припомнилось, ебать ту люсю. …Как уехали? Да так и уехали. Когда кончилось, мы сидим такие, обнявшись как два пидора в сквере, я на Вована смотрю — а он как ребенок, чуть не плачет, морду скривил всю. Я на себя в зеркало глянул — бля, морда, чуть не гаже. А потом смотрю — епть, день уже. По солнцу — часов десять где-то. Че? Да. Все это время. Только слышь, оно как вроде и как час показалось, и как год. Да хули год, больше. Вот. Такая вот непонятка.

Не, ты че, ебнулся?! Мы его потом за версту обходили. Да и не то, чтоб он по деревне этой круги нарезал, он там в магазин выйдет раз в неделю, и опять где-то лазит. Мы там дорезали, где-то за неделю еще, и в Теченский перебрались, там ангар какой-то валили. А вот Зяныч че-то там к нему постоянно стал мотаться, на жопу себе приключений искать. Пацаны говорили, до сих пор ездит. Ну, его дело; вот, кстати, видишь? Указатель, «Кунашак»? Вот здесь и было; направо на мостик этот уйти, а там на ту сторону, налево, там и есть. Километров пятнадцать.

Ночь

Вбив последний на сегодня гвоздь через здоровенную шайбу, я побросал вниз инструмент и спрыгнул с пышущей жаром крыши. Разогнулся — в хребте затрещало, как будто кто-то тяжелый наступил сапогом на кучку куриных костей. Солнцу оставалось совсем немного пути до едва различимых сквозь вечернюю дымку гор. …Однако. Эт скоко ж я протелепался? Сейчас уже где-то десять, ого, нифигасе… Я обернулся, любовно оглаживая взором наново перекрытый сарай Тахави. Думал, за день не управлюсь, однако — вот, извольте. Готовченко. Блаженно улыбаясь, полез за давно заслуженной сигаретой, ох щас как сядем, как закурим, нащупал измятую коробочку в штанах и аж присел от злости — осталась одна сигарета. За работой как-то упустил из внимания. …С-сука! Бля, ну че я за пень! За куревом-то!.. — досадовал я, жадно докуривая последнюю. Самое хреновое, что купить все — негде, оба ларька уже часа два как закрыты. Отмывая руки от налипшего битума, решил не ужинать — больно уж вечер хорош, жаль терять его на кухне.

Тахави уже помылся и сидел на крыльце в чистом. Я подсел к нему, скинул пропотевшие калоши. Мы немного поговорили о сарае, а потом он спросил:

— Знаешь, отчего получается ночь?

— Ну, как, солнце заходит… — брякнул я и тут же заткнулся, потому что сейчас речь шла о том, как на самом деле. — Не знаю. Скажи.

— Ночь настает внутри тебя. Это уже потом — солнце зашло, чай попили, спать легли.

— Ларьки закрылись…

— Ларьки закрылись. Че, некуда за сигаретами своими вонючими бежать?

— Ну.

— Слава Аллаху, хоть один вечер тебя не нюхать, баклы кут… Почему об этом сказал сейчас, про ночь. Твоя ночь — это ты сам. Она не отдельно от тебя, хотя и сама по себе. Вот моя ночь, твоя, вон, Рифата ночь — они совсем разные, как мы сами все разные.

— Рифат абы тоже вон идет курит…

— Иди попроси, если так хочешь. — старик ткнул в сторону проходившего мимо ворот соседа.

— Да от его сигарет желудок… О! — я бросился к машине, кто-то давным-давно вроде бы оставлял у меня начатую пачку LM. Порылся — оп-па, отлегло, вечер спасен.

— Ну вот, опять все провоняет… — разочарованно протянул Тахави. — А у Сагдат ведь не куришь, да?

— Не курю, Тахави-абый. И как-то даже не тянет, странно. А кстати, почему так?

— Ну, не нравится ей.

— Не-е, я не об этом. Вот тебе тоже не нравится, однако ты же не делаешь, чтоб мне не хотелось?

— И она не «делает», — улыбаясь, передразнил меня старик.

— Но ведь у нее курить очень редко хочется, а у тебя я как всегда курю, — начал я «путаться в показаниях» — это ж не само по себе, так ведь?

— Не «само по себе», конечно. Скорее уж, «само по тебе».

— Это как — «по мне»? — уже откровенно затупил я. — Я же что у Яшчерэ, что у тебя — один и тот же?

— Опять кривой гвоздь вбиваешь.[11] Только что тебе об этом говорил, да ты со своими сигаретами как чокнутый скачешь, не слушаешь.

— Да слушаю, Тахави-абый, — искренне повинился я, — извини, пожалуйста, что скачу. На самом деле, как наркоман какой без курева становлюсь.

Я виновато закурил, под насмешливым взглядом старика табак казался еще кислее, чем был. Или просто пачка пересохла совсем, валяется-то уже Бог знает сколько. Мы сидели, и вокруг было так спокойно, так здорово, что передать это состояние я бы не взялся. Так, упомяну пару деталей; все ж литературное произведение.

Дом Тахави я уже описывал, но вид с крыльца тоже стоит упомянуть — ничем не привлекая внимания днем, утром и вечером он просто сажает на жопу, как удар боксера. В чем дело, понять трудно, но, когда скрываются отвлекающие детали, когда солнце не лупит по глазам, пользуясь каждым стеклышком, железкой, или просто беленой стеной, вид приобретает какую-то невероятно затягивающую слитность. В городе, да и где бы то ни было еще я такого эффекта не наблюдал, даже слабого подобия. И крыльцо. Оно словно сделано под тебя — как бы ты не расположился, теплое некрашенное дерево словно старается сделать твоей заднице поудобнее, и задница на нем не затекает совершенно, сколько не просиди. Сейчас вот оно, отдавая накопленное за день тепло, составляло приятный контраст с первыми волнами ночной свежести, начавшими исподволь прослаивать теплый воздух погожего вечера.

— Ну, я так понял, что как вот ты говоришь, у каждого ночь своя, так же и мое курение — Яшчерэ этому вопросу, не знаю, ну… как бы внимание уделяет, да? Не хочет, чтоб не то что я конкретно курил, а вообще, табака возле себя не хочет — вот я и не курю у нее, да?