Дочь Голубых гор - Лливелин Морган - Страница 53

Ответ был обезоруживающим.

– Сидят на лошадях. Ничего плохого, – сказал он невозмутимо.

Проватон быстро прикинул, как ему поступить. Он знал, что любой риск гораздо лучше неминуемой смерти.

– Ну что ж, мне нравится твое предложение, – сказал он дружеским тоном, как будто не чувствуя никакой угрозы. – Мне оно кажется забавным. Пожалуй, я готов сменять одну телегу… вот эту, с коричневым охолощенным конем и гнедой кобылой… на сумку с кельтским железом.

– Там лежат короткие мечи, которые кельты называют кинжалами, – объяснил Кажак. – Лучшие, какие бывают. Все мои люди их носят.

У Эпоны, слушавшей этот разговор, отлегло от сердца. Она пережила несколько неприятных минут, когда фракиец обратил на нее внимание, но теперь, казалось, все складывалось для нее благополучно. Кажак подскакал к телеге, на которую показал начальник обоза, и Эпона посмотрела на двух впряженных в нее лошадей.

Прежде чем дух успел предостеречь ее, чтобы она хранила молчание, она сказала:

– Не эту телегу, Кажак.

Удивленный начальник обоза вторично посмотрел на нее оценивающими глазами торговца, как бы прикидывая, что такую женщину можно было бы продать за очень высокую цену на большом невольничьем рынке в Фасосе, где ионийцы делают просто баснословные предложения за непохожих на всех других женщин.

Кажак повернулся.

– Почему не эту телегу? – спросил он.

– Одна из лошадей больна, – объяснила Эпона.

Темные брови Кажака, как две гусеницы, поползли ко лбу.

– Откуда знаешь?

– Я кельтская женщин, – ответила она; это было единственное объяснение, какое она могла дать. Каким образом могла она объяснить иноплеменнику, что от гнедой кобылы исходит аура боли?

– Все мои лошади совершенно здоровы, – запротестовал Проватон.

– А ну-ка покажи, – велел Кажак.

Между тем Эпона соскользнула с серого коня и подошла к упряжке, о которой шла речь. Гнедая кобыла наблюдала за ее приближением воспаленными, полными страдания глазами. Она переносила свои муки молча, как это свойственно лошадям, но от нее к Эпоне шли незримые волны боли. Ей пришлось собраться с духом, пришлось заставить себя притронуться к больному животному.

Она наклонилась и прижала ухо к брюху кобылы. Но она не услышала привычного урчания и бульканья, издаваемых кишками здоровой лошади. Закрыв глаза, она представила себе что-то вроде огня, заживо пожирающего кобылу.

Выпрямившись, она повернулась к Кажаку.

– Эта лошадь отравлена, – сказала девушка. – Она поела какую-то ядовитую траву, которая непроходимым комом стоит у нее в кишках и причиняет сильную боль. Эта лошадь долго не протянет.

Возница не понял ее слов, но он хорошо знал, для чего прижимают ухо к брюху лошади. И он знал свою прожорливую кобылу, которая щипала придорожную траву все время, пока они ехали от Моэзии до Балтики и обратно.

Положив руку на шею кобылы, Проватон почувствовал, что шея начинает увлажняться потом – осклизлым нездоровым потом, проступающим на теле больного животного.

«Но как, сидя на другой лошади, на расстоянии многих шагов, девушка смогла распознать, что кобыла больна?» – подумал он.

Возница с беспокойным видом слез с облучка и встал рядом с Эпоной.

Голова кобылы стала клониться ниже. На глазах у них из ее ноздрей потянулись кровавые нити слизи, глаза полузакрылись. И вдруг, при сильном спазме боли, она широко открыла их, дико затрясла головой и забила копытами по земле.

Боль была нестерпимая.

– Выпряги ее, – сказала Эпона.

Фракиец изумленно уставился на нее. Кто она такая, эта женщина, чтобы давать ему распоряжения? Она очень плохо говорила на их языке, но ее жесты были очень выразительны, и она требовала повиновения, как будто была облечена какой-то властью.

Не обращая ни на кого внимания, Эпона стала выпрягать лошадь, и после недолгого колебания возница пришел ей на помощь. Однако, когда в мучительной агонии кобыла взбрыкнула, едва не попав ему копытом по голове, он отпрянул. Выпряженная кобыла тотчас же взвилась на дыбы, ударяя передними копытами по воздуху; Эпона крепко держалась за повод и кобыла оторвала ее от земли. Окружающие хотели ей помочь, но Эпона знаком показала, чтобы они не приближались, и по какой-то необъяснимой причине все они ей повиновались, оставив молодую женщину наедине с кобылой, которую сотрясали отчаянные конвульсии.

Боль, подобно сильной руке, крепко сжимала кишки. Кобыла и Эпона ощущали боль с одинаковой силой, обе боролись с безумным страхом, но и это было еще не все. Эпона стремилась обособить свои чувства, собраться с мыслями, сосредоточиться. Она упрямо держалась за повод, в то время как кобыла металась по кругу, таща ее за собой. Всем своим существом Эпона взывала о помощи к Великому Огню Жизни.

На какой-то миг обе они, женщина и лошадь, обрели успокоение. Кобыла прекратила свое отчаянное метание и взбрыкивание и, с трудом дыша, пыталась удержаться на подкашивающихся ногах. Эпона отпустила повод и плашмя прижалась всем телом к кобыле так, что ее груди упирались в бок животному; она даже не думала о том, что это рискованно. Закрыв глаза, она молилась и всем известным ей духам, и тем, неизвестным, что окружали ее в этом месте. Ее не обучали ритуальным жестам и заклятиям; тут она руководствовалась лишь своей интуицией, и молилась она тоже по-своему.

Боль, быстро начинающаяся, быстро и убивает. Затрудненное дыхание усугубляло отчаянный страх кобылы. Неожиданно она упала на колени, увлекая за собой упрямо цеплявшуюся за повод Эпону; увидев это, возница застонал и стал заламывать руки. Он знал, что упавшая кобыла – обречена.

Глаза у лошади остекленели, но она все же сумела подняться на ноги вместе с прилипшей к ней, как репей, девушкой. Все существо Эпоны раздирала боль, но она все же молилась Духу Жизни. Ей ничего не оставалось, кроме как терпеть дикую боль и молиться.

У лошади начались конвульсии, и Кажак криком предупредил Эпону об опасности. Кобыла так обезумела, что никто из его людей не решался к ней приблизиться, чтобы оттащить прочь Эпону; они только беспомощно наблюдали, как она возится с качающейся, отчаянно ржущей лошадью, яростно сосредоточив все свои мысли на боли, таща ее, извлекая ее наружу… вот сейчас полегчает… сейчас!

Они заметили, как под золотистыми веснушками побелело лицо Эпоны. Глаза кобылы закатились в смертной агонии, и она завопила как человек. Ее подруга, все еще в упряжи, откликнулась сочувственным ржанием.

Гнедая стояла на широко расставленных ногах, с опущенной головой, но она так и не упала. Не веря себе, все увидели, как ее остекленевшие в преддверии смерти глаза вновь оживились. Дыхание стало ровным. Истечение кровавой слизи из ноздрей сперва замедлилось, а затем и вовсе прекратилось. Она подняла голову и, навострив уши, с интересом прислушалась, когда ее подруга заржала во второй раз.

Эпона, пошатываясь, отошла в сторону и, стараясь отдышаться, упала на траву.

Скифы и торговцы столпились вокруг нее, расспрашивая, что она сделала и как сделала; в их голосах теперь звучало уважение и даже благоговейный трепет. Это был бы опьяняющий миг торжества для Эпоны, не чувствуй она себя такой больной и измученной. Во рту у нее чувствовалась горечь желчи, внутри все болело. Она лежала, опираясь на один локоть, в ожидании, пока земля не перестанет кружиться вокруг нее.

Чуть поодаль, изумленно покачивая головой, возница тщательно осматривал свою кобылу. Она опорожнила свой живот и уже тянулась к траве.

Проватон повернулся к Кажаку.

– Что ты возьмешь за женщину? – прямо спросил он. – Одну телегу, две? Или больше?

Кажак оглядел обоз. У него было слишком мало людей, чтобы отогнать его к себе домой; да и судя по виду, там вряд ли было что-либо ценное.

Другое дело – женщина.

– Она не продается, – сказал он.

Эпона не знала, радоваться ей или огорчаться. Фракийцы были деятельным, художественно одаренным народом, живущим на восточном краю блистательной страны эллинов. Жизнь среди них, возможно, предпочтительнее жизни в Море Травы, среди кочевников.