Севильский слепец - Уилсон Роберт Чарльз - Страница 21

— Между ним и сеньорой Хименес есть какие-нибудь отношения?

— Не в курсе.

— Это слишком уж замысловато. Замысловато и чудовищно, — проговорил Фалькон, преодолевая последние ступеньки и открывая ногой дверь своего кабинета. — Ну подумайте, инспектор, кого и какими деньгами она могла соблазнить на подобную авантюру — столько времени мотаться за семьей с кинокамерой, а потом пробраться в этакую квартиру и замучить старика до смерти.

— Зависит от того, насколько сильно она этого хотела, — ответил Рамирес. — Уж поверьте мне, у нее рыльце в пушку.

Двое мужчин смотрели из окна кабинета на редеющие ряды машин в опускавшихся на землю сумерках.

— И еще один момент, — продолжил Фалькон. — Что бы убийца ни показывал Раулю Хименесу, тому приходилось тяжко. Он отказывался смотреть, и потому…

Рамирес, чей мозг уже израсходовал свой дневной ресурс, лишь кивнул и вздохнул. Он закурил сигарету, не думая или позабыв о том, что Фалькон терпеть не может, когда дымят в его кабинете.

— Так каково же ваше мнение, старший инспектор?

Фалькон вдруг заметил, что темнота настолько сгустилась, что он видит уже не пустеющую стоянку для автомобилей, а свое отражение в стекле. Собственные глаза, обведенные черными кругами, показались ему пустыми, незрячими, даже пугающими.

— Убийца навязывал ему какой-то зрительный образ, — произнес он.

— Но какой?

— У всех нас есть что-то, чего мы стыдимся, о чем нам неловко или даже больно вспоминать.

Рамирес весь напрягся и словно втянул голову в панцирь — не подступись. Никому не позволялось копаться в том, что у него внутри. Взглянув на его отражение в стекле, Фалькон решил прийти на помощь севильцу.

— Ну, скажем, как в детстве, когда оконфузился перед какой-нибудь девчонкой, или, например, из трусости не заступился за друга, или предал то, во что верил, потому что тебя могли побить. Что-то в этом роде, только перенесенное во взрослую жизнь с взрослыми отношениями.

Рамирес, опустив глаза, уставился на галстук, что означало высшую степень сосредоточенности.

— Вы имеете в виду то, о чем вас предупреждал комиссар Лобо?

Фалькон поразился этой блистательной смене темы. Коррупция — легко удаляемое позорное пятно. Машинная стирка, полоскание и отжим. И все забыто. Это только деньги. Больше ничего.

— Нет, — бросил он.

Рамирес двинулся к двери, сказав, что ему пора. Фалькон кивнул его отражению в стекле.

Внезапно он почувствовал, что выдохся. Тяжелый день навалился ему на плечи. Он закрыл глаза, но его мысли, вместо того чтобы обратиться к обеду, стаканчику вина и сну, продолжали вертеться вокруг вопроса:

Что могло внушить такой ужас?

8

Четверг, 12 апреля 2001 года,

дом Хавьера Фалькона, улица Байлен, Севилья

Хавьер Фалькон сидел в кабинете большого особняка восемнадцатого века, унаследованного им от отца. Эта цокольная комната выходила в галерею внутреннего дворика, в центре которого был фонтан, увенчанный бронзовой фигуркой мальчика, стоящего в изящном арабеске с вазой на плече. Когда фонтан бил, вода выливалась из вазы. Фалькон включал его только летом, чтобы журчание воды создавало иллюзию прохлады.

Он был один в доме. Экономка Энкарнасьон, служившая еще у его отца, уходила домой в семь вечера, и это означало, что он никогда ее не видел. Единственным свидетельством ее присутствия бывали редкие записки и ее гадкая привычка перекладывать вещи с места на место. Цветочные горшки кочевали из угла в угол дворика, мелкие предметы мебели исчезали из одних комнат, чтобы снова обнаружиться в других, статуэтки Девы Марии из Росио вдруг появлялись в прежде пустых нишах. Его жена, его бывшая жена тоже обожала перемены.

— В этой комнате можно устроить тебе бильярдную, — говаривала она. — Там можно положить твою сигарницу.

— Но я не курю.

— Мне кажется, она смотрелась бы очень мило.

— И я не играю в бильярд.

— А ты попробуй.

Эти дурацкие диалоги всплывали в памяти Фалькона, склонившегося над письменным столом с лупой. Но не с той нелепой штуковиной времен Шерлока Холмса, которую жена подарила ему на день рожденья и которая совершенно не подходила инспектору отдела по расследованию убийств. Его лупа была вставлена в рамку из плексигласа, фокусировавшую свет на рассматриваемом предмете.

Он изучал снимки, взятые из стола Рауля Хименеса. Тут же стояла обрамленная в паспарту фотография его матери с ним, тогда совсем крохой, на руках и с его семилетним братом Пако и пятилетней сестрой Мануэлей по бокам. На паспарту опирались еще две фотографии. На одной опять была запечатлена его мать, сидевшая на пляже с взлохмаченными ветром волосами, в купальном костюме и с купальной шапочкой, усыпанной резиновыми цветами с белыми лепестками. Этот любительский снимок она предпочитала всем другим. На обратной стороне значилось: Танжер, июнь 1952 года. Глядя на нее такую, двадцатипятилетнюю, полную сил, невозможно было поверить, что ей оставалось жить всего девять лет.

Со второй фотографии на него смотрел отец — черные, зачесанные назад волосы, маленькие тонкие усики, нос, слишком крупный для его молодого лица, чувственный рот и глаза. Даже на черно-белом снимке глаза были удивительные. Казалось, они различали мельчайшие детали самых отдаленных предметов и каждый попадавший в них луч света мерцал в зеленых, с янтарной обводкой зрачка, радужках. Когда он был уже восьмидесятилетним, перенесшим инфаркт стариком, эти зеленые глаза еще не утратили способности удерживать в себе свет. Именно такие глаза полагалось иметь художнику его масштаба — зоркие, пронзительные, таинственные. Отец был снят в белом смокинге с черным галстуком-бабочкой. На обороте стояла надпись: Новогодняя ночь, Танжер, 1953 год.

Фалькон тщательно обследовал фотографии Хименеса, негодуя на плохое качество снимков. И спрашивал себя, какого черта ему нужно. Он всегда имел обыкновение «рыть по периферии», но в данном случае это было глупо. Никакой связи с делом. Что изменится, если он найдет здесь кого-то из родителей? Мало ли кто находился в Танжере в одно время с Раулем и Гумерсиндой Хименес? Там было сорок тысяч испанцев. Чем больше он выдвигал доводов против своих ничем не продиктованных изысканий, тем больше увлекался ими, и тут ему вдруг пришло в голову, что он, видно, стареет.

Фалькон без особого интереса перебирал снимки яхты — Рауль Хименес просто «щелкал» свою новую игрушку, — пока не наткнулся на общий вид гавани, забитой прогулочными судами, на палубах которых толпились люди. На переднем плане красовались Хименес, его жена и дети. Они выглядели счастливыми. Жена с двумя хихикающими малышами на коленях махала рукой. Фалькон сместил лупу вверх и медленно повел вдоль ряда яхт, выстроившихся позади Раулевой. Вдруг он остановился и подвинул лупу назад, к зацепившей его взгляд паре, но решил — нет, не похоже. Потом опять прошелся по всему ряду, а когда вернулся к паре, то понял, почему поначалу отмахнулся от мысли о сходстве. У поручня яхты, превосходившей габаритами ту, что принадлежала Хименесу, стоял его отец. Он обнимал женщину, лицо которой плохо просматривалось, но волосы у нее были светлые. Они целовались. Это был краткий интимный момент, случайно схваченный фотографом Хименеса. Фалькон перевернул фото и прочел надпись на обороте: Танжер, август 1958 года. Пилар, его мать, тогда еще не умерла. Он пригляделся к блондинке и был потрясен, узнав в ней Мерседес, вторую жену отца. Он почувствовал дурноту и оттолкнул лупу. С силой прижал ладони к глазам. Вот что происходит, когда «роешь по периферии»… открываются неожиданные факты. Потому он этим и занимался.

Раздался телефонный звонок — его сестра звонила по мобильному телефону из битком набитого бара.

— Я знала, что найду тебя дома, раз ты не на работе! — крикнула в трубку Мануэла. — Чем занимаешься, братишка?

— Просматриваю старые фотографии.