Искушение богини - Гейдж Паулина - Страница 77

– Встаньте, вы все. Клянусь Амоном, вы тут в бумагах по колено. Нехези, печать. Хапусенеб, начнем с твоего ведомства. Инени, принеси мне кресло, я сяду. Глупые и ленивые министры, вот вы кто, надо же было довести кабинет до такого состояния!

Все поднялись улыбаясь, в глазах светилась благодарность.

В ее ответной улыбке читалось полное понимание их чувств.

– Египет сам пришел к вам, – сказала она, усаживаясь в кресло, которое торопливо пододвинул к ней Инени, и протягивая руку за первым свитком. – Друзья мои, мы превратим эту страну в величайшую державу в истории. Мы будем натягивать поводья до тех пор, пока ни в Фивах, ни в целом Египте не останется никого, кто осмелится противостоять нам. Все наши прежние труды будут несравнимы с могущественными деяниями, которые мы станем совершать отныне, и даже фараон умолкнет.

Она поискана среди собравшихся Сенмута и, встретив его взгляд, убедилась, что он ее понимает. Тогда она склонилась над первым письмом, а писец Анен сел на пол у ее ног, пристроил свою подставку на колени, разложил на ней палочки для письма, расставил чернильницы.

– Фараон готовится объявить наследника, – сказала она им, не отрывая глаз от письма. Всем сразу стало ясно, в чем причина ее столь стремительного выздоровления. – Он говорит… – Тут она сделала паузу и обвела собравшихся настороженным взглядом. – Он говорит, что Ястребом-в-Гнезде станет юный Тутмос.

Никто не произнес ни слова, и она в задумчивости похлопала себя свернутым в трубку письмом по губам.

– Но мы пойдем в храм и послушаем, что скажет Амон. Мой отец этого не хочет; я уверена.

Юсер-Амон хотел было возразить, что, поскольку оба претендента не вышли еще из пеленок, все споры бессмысленны. Но Хапусенеб послал ему предостерегающий взгляд, тот закрыл рот и кашлянул, ничего не сказав.

– Ну а пока за работу! – закончила Хатшепсут. – Чтобы расти, нам нужен мир, покой и все возможные дары бога.

Все поняли, что речь идет не о них.

К Новому году завалы работы были расчищены, и Хатшепсут принялась неуклонно собирать в единый кулак власть, которая принадлежала ей с тех самых пор, как ее отец объявил ее царевичем короны. Она не давала пощады ни своим помощникам, ни себе, понимая, что только в ней заключена вся надежда Египта. Она знала, что если хочет, чтобы в один прекрасный день ее дочь Неферура стала царем, то нужно перекрыть остальным все подступы к трону Гора. Она долго обсуждала этот вопрос с Сенмутом и Хапусенебом, и все трое пришли к выводу, что при жизни нынешнего фараона – а значит, и при ее жизни тоже – мало что можно сделать. Но желание Хатшепсут передать трон Неферуре все возрастало, и она неустанно искала способы, как обеспечить безопасное восшествие девочки на престол после своей и Тутмоса смерти.

С прозорливым коварством Хатшепсут начата ставить своих людей на высшие посты в храме. Но сбросить Менену было не в ее власти, поскольку за него стоял Тутмос. Избирать верховного жреца мог только фараон, и потому Менена продолжал быть советником и доверенным лицом Тутмоса, пока Хатшепсут окружала его своими шпионами. Не спеша, постепенно она привлекла на свою сторону всех номархов, наместников и губернаторов, регулярно наведывалась в казармы, где разговаривала с солдатами, посещала дома и поместья генералов, которые были без ума от ее очарования и живости. Но делала она это все не для себя одной. Египту нужна сила. Верховная власть Амона должна быть непререкаемой. Это было ее приношение богу и стране, которая сверкала перед ней, точно драгоценность, сине-зелено-коричневыми лучами.

Она назначила Сенмута своим главным управляющим, зная, что ничто в ее доме не пройдет незамеченным для его рачительного хозяйского взгляда. Окруженная его заботой, росла ее дочь, которая уже начала ковылять по детской, всегда под защитой его длинных рук. Царица часто приглашала молодых аристократов Яму-Нефру, Джехути и Сен-Нефера отобедать или поохотиться с ней, памятуя, что они происходят из семей, почти столь же древних, как ее собственная, и так же почитающих многочисленные традиции и обычаи отцов. Сначала она не знала, как они отнесутся к женщине, которая займет трон царя, а не царицы. Они приносили ей богатые подарки, осыпали ее похвалами, льстили ей, но в их темных глазах явственно читалось презрение, питаемое к выскочкам вроде Сенмута, хотя они и воздавали ему все приличествующие почести. Как-никак он был самым могущественным человеком в стране, вторым после царицы, и они это знали.

Когда ход государственной машины Египта стал благодаря ее неусыпным заботам ровным и плавным, она обратила свое внимание на школу архитекторов, которые составляли отдельный класс общества, почитаемый царями с начала времен. Ее внимательный взор остановился на молодом и молчаливом Пуамре, дар которого показался ей многообещающим. Она поручала ему строить для себя и фараона, и он оправдал ее надежды быстрым и точным исполнением. И все же он оставался для нее загадкой. Он редко посещал храм и друзей имел совсем немного, зато часто ездил на север, в Бубастис, откуда возвращался в Фивы еще более замкнутым и каким-то утомленным. Никто не знал наверняка, как именно служил он своей богине Бастет, Бегущей Кошке, но все догадывались. Тем не менее он был на свой манер глубоко и недемонстративно предан Хатшепсут и все чаще появлялся на совещаниях узкого круга доверенных лиц, где тихо сидел, наблюдая за остальными, вставлял время от времени краткие, точные замечания, разряжая ими напряжение, и тут же снова уходил в свои тайные мысли. Другим новичком в окружении царицы был Аменофис. Хатшепсут, знавшая отца Аменофиса еще со времен войны в пустыне, сделала его помощником управляющего, и он скоро показал, на что способен. Они с Сенмутом делили между собой обязанности по управлению дворцом. Аменофис был быстр, хорош собой, сложением немного напоминал лошадей, которых любил так, что, несмотря на усталость и загруженность, всегда находил время запрячь колесницу и провести пару часов, гоняя между Фивами и Луксором. Иногда Сенмут соблазнялся его приглашением, и они, грохоча, вместе мчались через пустыню в лучах оранжевого заката, поднимая клубы красной пыли. Аменофис неизменно выходил победителем в их дружеском соревновании, ибо к вечеру Сенмут обычно уставал не на шутку, так что в конюшни они возвращались в таком порядке: впереди рысью ехал Аменофис с гордо поднятой головой, а за ним, мрачно усмехаясь, тащился Сенмут. Хатшепсут были нужны люди талантливые и выносливые. Все ее помыслы занимала только власть, царицу никогда не оставляло чувство, что времени мало, можно не успеть, и потому все ее чиновники, глашатаи и писцы молились богам, чтобы те послали им здоровья и помогли не надорваться на службе. Но и сама она трудилась не покладая рук, не щадя себя, и постепенно, к огромному своему удовольствию, увидела, как баланс сил едва заметно начал меняться в ее пользу. Одно за другим все поводья колесницы власти оказывались в ее руках.

Как-то жарким полднем Хатшепсут пошла взглянуть на ребенка Асет. Взяв с собой Сенмута и Хапусенеба, она без объявления скользнула в приемную второй жены. Та как раз играла с одной из своих девушек в шашки, в задумчивости упершись острым локтем в край доски из алебастра и черного дерева. Асет была так поглощена игрой, что Хатшепсут незамеченной подошла к ней вплотную и целую минуту простояла, дожидаясь, когда игроки почувствуют ее присутствие. Вдруг Асет вздрогнула от неожиданности и зацепила коленкой игральную доску. Шашки с грохотом попадали на пол, за ними повалились и Асет со служанкой.

Хатшепсут обвела глазами комнату. Она была солнечная, просторная и, очевидно, почти необитаемая, ибо все знали, что Асет и Тутмос практически неразлучны. Тем не менее ложе, столы, кресла, алтари и статуи были из золота, а стены тускло переливались – гибкие, текучие фигуры людей, животных и растений на них были выложены электрумом. Заботливая рука фараона чувствовалась во всем, и Хатшепсут наказала себе спросить при случае у Инени, сколько средств из казны Тутмос потратил на Асет, – тот, будучи казначеем, должен был это знать. Потом она перевела взгляд на склоненную перед ней голову женщины, ее беспорядочно разметавшиеся по плитам пола темные волосы. Наконец Хатшепсут заговорила: