Социальная психология и история - Поршнев Борис Федорович - Страница 49

Богатый вклад Леви-Брюля (который сам был преемником достижений плеяды крупных этнологов) в развитие научной мысли воспринял и пытался переработать на путях материализма не один Анри Валлон.

Какими средствами можно было бы анализировать природу этого странного явления, этого сокровища, вытянутого с глубокого дна неводом научного наблюдения и обобщения? Такие этнологи, как Фрэзер, Фиркапдт, Леви-Брюль, были знакомы лишь с ассоциативной психологией своего времени, но еще не располагали опорой ни в физиологии высшей нервной деятельности, ни в лингвистике, или в психофизиологии речи. Между тем, минуя становление “второй сигнальной системы”, в том числе в индивидуальном развитии современного ребенка, не найти ключей к этой тайне. Что загадки древней человеческой фантазии как-то связаны с проблемами языка, понимал еще основатель мифологической школы Макс Мюллер. Возникновение древних мифов он предлагал толковать как “болезни языка”. Но тогда еще не приходило в голову, что слово “болезнь” способно поставить лишь новые проблемы: ведь у болезней есть свои законы, и их надо открыть.

По совсем другому пути пошел едва ли не крупнейший преемник Леви-Брюля — советский лингвист академик Н.Я.Марр.

Не будем входить здесь в существо его лингвистических концепций. Подчеркнем лишь, что Н.Я.Марр искал не формальные законы языка вообще, вне времени и пространства, а связь развития языков с историческим развитием общества и в первую очередь способа производства. Язык, по Марру, выполнял качественно разную роль в разные эпохи развития общества. Идея Леви-Брюля о том, что на противоположном от нас конце истории мышление было принципиально неоднородно современному и что поэтому немыслимо создать какую-либо единую теорию мышления, побудила Н.Я.Марра распространить аналогичное воззрение и на язык. Более того, в трансформации сущности языка и речи от одного конца до другого Н.Я.Марр усматривал основу трансформации самого мышления.

Но все это осталось более в сфере научных догадок, чем строгих доказательств. Н.Я.Марр, обладавший огромной лингвистической и археологической эрудицией, с какой-то титанической силой и энергией нагромождал друг на друга глыбы знаний и гипотез, бесспорных фактов и недоказанных интуиции. Со стороны психологии и физиологии высшей нервной деятельности он, хотя и жил бок о бок с великим И.П.Павловым, не был достаточно образован; поэтому он с полным доверием позаимствовал от Леви-Брюля и ученых сходного направления далекое от научной ясности представление о “магичности” и “мистичности” первобытного мышления. Пустая формула о магической функции речи и мышления в труде, во всей жизни первобытного человека имела только негативное значение: мышление тогда не было мышлением в нашем смысле слова, язык не был языком в нашем смысле слова.

Чем же они были? Своеобразная методика лингвистических исследований, выработанная Марром, но оставшаяся весьма незавершенной и труднопонятной даже для ближайших учеников, названная им “палеонтологическим анализом” современных и исторически известных языков, т.е. как бы выкапыванием из них давно вымерших древностей, дала в его руки осколки, волнующие мысль, но ничего цельного.

В течение долгих лет научное направление академика Н.Я.Марра пользовалось большим, быть может даже непомерно большим авторитетом в лингвистической, этнографической, археологической науке нашей страны. В 1950 г. положение круто изменилось, теория Марра была широко и не во всем убедительно раскритикована. Для современной науки интересна лишь одна сторона дела: с удачной ли позиции его критиковали? Иначе говоря, привела ли критика науку к движению вперед или вспять от Леви-Брюля и Марра? Надо сказать прямо, что для науки психологии (генетической психологии, социальной психологии) это оказалось движением вспять. Критика, как говорится, выплеснула из ванны вместе с водой и ребенка. Более десятилетия оставалась забытой истина марксистской философии, что исследовать природу мышления — это исследовать историю мышления. У мышления нет вне-исторической неизменной природы. Утверждая это, философия имеет в виду не просто изменение содержания мышления, т.е. накопление знаний, — имеется в виду качественно иная структура многих умственных операций людей на противоположном конце истории по сравнению с операциями, допускаемыми нашей современной логикой.

С указанного момента историки и этнографы вернулись к очень упрощенному и в сущности антиисторическому представлению, будто достаточно одного слова “религия” для объяснения всех странностей, всех бессмыслиц духовного мира первобытных времен. Поистине это шаг назад, и весьма ощутимый, сравнительно со скудным теоретическим наполнением даже таких понятий, как “магичность” или “мистичность” первобытного мышления. Расширительное употребление термина “религия” в духе старомодной этнографии лишь ставит загадку: почему этой “религии” мы находим все больше и больше по мере углубления в глубь прошлого, в том числе по мере удаления от классового общества в недра общества доклассового?

Науки об “истинном”, лежащие в основе замечательных достижений технической кибернетики, такие, как логика и теория информации, как математическая логика и семиотика, останутся неполными и хромающими на одну ногу, пока не будут дополнены науками о “неистинном”. Способность человеческого ума к заблуждению, абсурду и противоречию, т.е. к извращению реальности, не может быть объяснена только как механические поломки мыслительной машины. Она восходит в “дологическому мышлению”.

Нижний уровень умственных действий

Некоторые видные теоретики современной кибернетики отмечают наличие странного разрыва: кибернетическому анализу пока совершенно не поддаются все промежуточные уровни психики между условнорефлекторной деятельностью животных и высшими мыслительными функциями человека.

Академик А. Н. Колмогоров так и озаглавил раздел одной своей статьи: “Почему только крайности?”. Имеется в виду, что в кибернетике анализ высшей нервной деятельности в настоящее время сосредоточен лишь на двух крайних полюсах: с одной стороны, кибернетики изучают условные рефлексы животных и на основе этой самой начальной, самой простейшей деятельности коры мозга разрабатывают относительно простые схемы, известные под названием математической теории обучения; с другой стороны, кибернетики успешно исследуют математическими методами самую высшую функцию мозга человека — формальнологические операции ума. А все огромное пространство между этими двумя полюсами — самыми примитивными и самыми сложными психическими актами, в сущности, не поддается кибернетическому анализу. Такое положение А.Н.Колмогоров констатирует с некоторым недоумением. В другой статье А.Н.Колмогоров так развивает свою мысль: “Но условные рефлексы свойственны всем позвоночным, а логическое мышление возникло лишь на самой последней стадии развития человека. Все предшествующие формально-логическому мышлению виды синтетической деятельности человеческого сознания, выходящие за рамки простейших условных рефлексов, пока не описаны на языке кибернетики”.

Суть дела тут схвачена удивительно глубоко и зорко. Однако упрек должен быть адресован отнюдь не кибернетикам. Как можно было бы описать на языке кибернетики то, что недостаточно вычленено и описано специальными науками? Объект неясен, как-то ускользает из рук.

Некоторые психологи предлагали различать в высшей нервной деятельности человека три уровня: a) физиология, b) психика, c) познание. Термины в этой классификации подобраны явно неудачно, неверно. Но идея состоит в том, чтобы под термином “психика” выделить как раз это гигантское промежуточное пространство между условнорефлекторной деятельностью на уровне первой сигнальной системы и научно-логическим мышлением человека. А. Н. Колмогоров в приведенных словах назвал то же самое “видами синтетической деятельности человеческого сознания”, выходящими за рамки простых условных рефлексов, но не достигающими уровня формально-логического мышления. Подчас говорят, что эта сфера, лежащая ниже логической, охватывает в основном явления эмоциональные и волевые.